Входит Лонгинус, а сзади немым укором маячит долговязая фигура караульного.
– Ты звал меня, Йехошуа?
– Да, кентурион. Я подумал над тем, что мне может понадобиться. Можешь ли ты приказать принести чистые свитки и все необходимое для письма?
– Это легко. Что ещё?
– Больше ничего, кентурион – этого будет достаточно. Разве что, – я прикидываю, сколько осталось дней, – мне нужно много, много свитков. Я хочу много писать. И ещё одно: надо бы масло в лампадке менять, когда будет заканчиваться.
– Я прикажу принести тебе двадцать пергаментных свитков и тростниковых стилусов для письма, сколько нужно, – повернувшись к легионеру, Лонгинус отдаёт необходимые распоряжения и вновь обращается ко мне: – Зачем тебе столько? Ты хочешь написать префекту, Вителлиусу57, или, может, самому Кесарю, божественному Тибериусу58? Хочешь, чтобы пересмотрели твое дело?
– Нет, кентурион. Я не буду писать никому из власть имущих. Я лишь хочу отразить в свитках самого себя.
Лонгинус удивлённо задерживается на мне долгим взглядом.
– Ты меня опять удивляешь, иудей. Но это твоё дело. Скажи, что делать с твоими записями?
Я замялся: этого вопроса я себе ещё не задавал.
– Если это возможно, я бы ещё подумал, а потом уже сообщил бы тебе.
– Конечно. У тебя несколько дней: есть время и написать, и распорядиться написанным.
– Спасибо тебе, кентурион. Пусть Бог, в которого ты веруешь, ниспошлёт тебе благословение за твою доброту, – склоняю я голову с благодарностью.
– Позови меня, если ещё что понадобится, – кентурион поворачивается и, обронив ещё несколько слов караульному, выходит, гремя поножами.
Через некоторое время является тот же темнокожий невольник с небольшим ящиком, заполненным свитками, в отдельном отсеке – сосуд с чернилами и несколько стилусов. Также он приносит алабастрон масла для лампады и ещё парочку лампад, про запас.
Свитки пергаментные, хорошего качества, в несколько локтей длиной. Кентурион не поскупился, и я ещё раз возблагодарил Бога за удачу, пославшую мне этого доброго человека в столь нужный момент.
Итак, вот он – мой шанс! Вот она – единственная возможность обмануть смерть, возродить себя из небытия, сохранить от искажений друзей и наветов врагов. И то, чем я останусь на этой земле, теперь напрямую зависит от того, что и как я напишу. Моё собственное слово сможет стать против слова обо мне, исторгнутого из чужих уст, и свидетельство от первого лица перевесит груз пересказов и легенд.
Легенд… Какие амбиции! А ждут ли меня эти пресловутые легенды? Сколько людей погибло на крестах с тех пор, как легионы Помпеуса59 впервые ступили на землю Эрец-Йехуда? А сколько их ещё будет воздвигнуто? Так с чего я решил, что именно мне не дано сгинуть, раствориться в людской памяти и навсегда пропасть во мраке забвения? Но и этому я тоже противопоставлю своё слово. И в слове своём обрету я жизнь вечную, так как читающий его будет постигать меня, живого, хоть и давным-давно покинувшего мир. Почему я не делал прежде записей? Почему только сейчас, на пороге смерти, посетила меня жажда бессмертия?
Я присаживаюсь на холодный пол перед столиком, стараясь не заслонять света, и разворачиваю первый свиток. Страх перед чистым листом на мгновение охватывает меня. Смогу ли совершить задуманное, не всуе ли будут мои потуги? Наверное, любой творец хоть раз в жизни испытывает подобный страх: писатель перед пустой страницей, скульптор перед глыбой мрамора. Что же испытывал Ашем в первый день творения, взирая на первозданный хаос?
