– Йехошуа, странны мысли твои, и кривыми улочками блуждает твой разум вместо прямого пути истины.
– Учитель, я просто продолжил твою же мысль, что если действие не подверглось осуждению Господнему, то оно не может быть грехом. И бессмысленно ссылаться на заповеди, так как воля Господа выше его собственных законов.
– Господу решать, какое деяние считать грехом, а какое прощать, кого карать, кого миловать, а кого и награждать! Он сам – Закон! Ни тебе, ни кому другому из смертных не постичь деяний и целей Господних!
– Как же нам, простым людям, понять, какими путями и какими деяниями заслужить благословение Господне и избежать его карающей длани? Нам, смертным, это недостижимо, как ты утверждаешь. Так чем же руководствоваться, если даже заповедям Господним не во всех случаях можно верить, ибо у Господа могут быть другие планы, о которых он нас не посчитал нужным поставить в известность?
– Слово Господне звучит в устах праведников и пророков! Не меряй свои либо ещё чьи деяния с деяниями патриархов и не сопоставляй мысли Господа нашего с мыслями своими. Не измерить человеческой меркой замыслов Господних, как не исчерпать пригоршней Ям-Амелах!
Слова Йоханана звучат всё громче; всё явственнее гнев слышится в его речах, и я умолкаю. Но в уме я всё ещё продолжаю дискуссию. Ну не убеждает меня то, что я слышу. Не вижу в словах Йоханана истины, не ощущаю за ними эха Господня.
Вечером мы с Андреасом и Йехудой уединились под старым дубом, что склонился над небольшим отрогом, довольно круто спускавшимся к берегу. Я и Йехуда устроились на узловатых корневищах, обнажившихся из-под осыпавшейся земли, в то время как Андреас свесил худые ноги с толстой горизонтальной ветви напротив, придавив её своим весом почти до самой земли. С некоторых пор у нас появилась традиция обсуждать здесь переговоренное за день, и у каждого было своё излюбленное место.
– Что-то учитель наш сегодня рассердился не на шутку, – скучающим голосом начал Йехуда, бросив на нас хитрый взгляд из-под картинно полузакрытых век. – Ты бы, Йехошуа, чем изводить его своими въедливыми вопросами, сварганил бы нам скамью. Ты же плотник, тебе это – раз плюнуть, а то сидим, как птицы на насесте. Андреас, того и гляди, навернётся на голову, а он не неё и так слабоват.
– А я соглашусь с Йехошуа, – беззлобно улыбнулся Андреас, не обращая внимания на привычные подколки Йехуды. – То, что сделал Яаков – это бесчестный поступок. Он оскорбил своего брата, отца, а значит, и Господа.
– Ну, подумай сам, Андреас – как он может оскорбить Господа, – возразил Йехуда, – если дальше говорится, что Господь благословил Яакова и всё потомство его? Значит, если кто и был оскорблён, то это точно не Господь.
– А вот теперь не соглашусь уже я, Йехуда, – ответил я за Андреаса. – Господь – это совершенство, и все дела его безупречны. Однако мы видим поступок, который оцениваем как неблаговидный, даже подлый, и далее нам говорят, что поступок одобрен Господом и потому он оправдан. Из этого следует одно из двух. Или у нас Господь, избирательно благословляющий подлые поступки, пристрастный и далёкий от справедливости, если дело касается его любимцев. Или совершение подлых дел вовсе не является преступлением – ни в глазах Господа, ни в глазах людей, – тогда заповеди Господни превращаются в фарс, бессмысленную беллетристику.
– И что ты выберешь для себя, Йехошуа? Какое объяснение тебе ближе? – спросил Йехуда, опять полуприкрыв веки с наигранно утомлённым видом.
