У меня с учёбой всегда были проблемы: точные науки мне не давались, тяжело запоминались исторические даты, да и география шла со скрипом. Единственное, что с детства шагало со мной рука об руку, – это рисование. Каляки-маляки появились в нашем доме раньше, чем я научилась ходить. Правда, ценность моих художеств замечает пока только мама. Говорит, ей мерещится где-то там какой-то свет, и всё такое. Она, как хороший любящий родитель, видит в своём ребёнке гораздо больше, чем есть на самом деле. А я не ищу признания, скорее с помощью своих рисунков изучаю мир. Вот нашла я занимательный кусочек пейзажа, ухватилась за картинку, перенесла на бумагу или холст. А природа открыла мне что-то скрытое от посторонних глаз, поделилась своим секретиком, разрешила стать частью этой картинки. Я словно наблюдаю за всем этим миром, чтобы воспроизвести потом в летопись. Я не участник событий, а рассказчик.
– Знаешь, не в карандашах ведь дело, – вдруг снова произнёс сосед, – тебе не кажется, ты не чувствуешь… – он замялся, прежде чем продолжить.
– Будто мы виноваты, что выжили? – я закончила фразу за него.
Он кивнул белому потолку над собой, точно боялся моего ответа.
– Когда мне было шесть, мы с мамой попали в аварию, – поддавшись странному порыву сочувствия, я начала рассказ. – Я этого почти не помню, а мама не рассказывает подробности. Знаю только, что мы чуть не погибли. На маму это очень повлияло. Но я запомнила, как изменились её глаза после больницы. В них поселился постоянный страх. Маму начинает колотить от ужаса, даже когда у меня обычная температура. Эта женщина каждый день звонит мне ровно тысячу раз. Вижу, как облегчённо выдыхает она, когда после учёбы я возвращаюсь домой целая и невредимая. Временами кажется, что моё существование причиняет маме такую сильную боль. Может, если бы тогда меня не стало, не было бы всех этих лет дикого страха и паники? Не было бы столько испытаний и трудностей? Иногда это очень сложно – оправдывать чьи-то ожидания, так что теряется сама суть твоей личности. Понимаю, о чём ты говоришь, точнее, я особенно понимаю тебя. Если бы мне пришлось выбирать между спасением звезды университета, действительно хорошим парнем и мной, я бы выбрала его. Потому что в этом был хотя бы какой-то смысл.
– Я не хотел сказать, что ты не заслуживаешь… – Лёша попытался возразить и снова посмотрел на меня.
– Знаю, конечно, не хотел. Ты хотел, чтобы всё, что с нами произошло, оказалось кошмаром, чтобы мы проснулись в другом месте в другое время.
– Это я позвал его в кофейню, – неожиданно признался сосед. – Я курить бросил, а кофе помогает не сорваться.
– И я добровольно пошла в магазин сладостей. Думаешь, он на тебя злится? – я вновь вспомнила лицо Ангела, только теперь уже на крыльце, умиротворённое и счастливое.
– Думаю, он бубнит, что я дубина стоеросовая и у меня ноги до того были кривые, а теперь совсем, – парень улыбнулся сквозь слёзы.
– Как ты узнал? О том, что Арсений… – мы смотрели друг на друга с противоположных коек палаты интенсивной терапии.
– Спросил у медсестры, которая ставила тебе капельницу. У той, что болтливая.
– Ты можешь сейчас загрызть самого себя, – сказала я соседу, – но это никому не поможет. Ты можешь пытаться сделать всё, чтобы стать достойным шанса, но, боюсь, твоей планке не будет предела.
– Ты так легко об этом говоришь, – в голосе Игнатова-не-родственника, даже послышались лёгкие нотки зависти.
