Пещера Тимура - страница 21

Померила Костикину белую нейлоновую рубашку… ушила ее, порылась в платьях, выбрала одно «100-летней давности» – трикотажное в яркую бело-сине-красную полоску. Из этой пестроты вышла отличная жилетка и короткий мужской галстук. Когда она первый раз пришла к Костику на свидание в таком «оперении», он вдруг заорал на нее:

– Что ты так вырядилась?! Что б все мужики на тебя глазели?!

Улыбающаяся Сашка на полном ходу резко, почти по-армейски развернулась на высоких каблуках и с такой же скоростью понеслась назад.

Тогда он догнал ее, они помирились, а вечером, когда стемнело, он впервые расстегнул пуговицы импровизированного батника.

С тех пор он полюбил этот костюмчик – ярко-наглый и возненавидел скромное платьице с глухой стоечкой…

Сашка все же выбрала «балдежный» костюм, отложив мелкое коварство с пуританским нарядом – «на потом».

Увидев Сашку, Костик разулыбался, засиял счастливым ожиданием темноты.

Они долго бродили по парку, выпили пива с «косточками» (узбеки продавали возле пивнушек узкие, длинные кулечки с абрикосовыми косточками, сваренными в соленой воде и обжаренных, затем, в горячей золе). Потом покурили «родопи» (рад-до-попи – шутил Костик) в дальнем углу парка, сидя на бревне спиленного дерева. И вот тогда, крутя в руках болгарскую сигарету, глядя в пустоту, Сашка безразлично произнесла:

– А, знаешь, нас этим летом на практику отправляют…

– Куда? От-прав-ля-ют… – испугался Костик.

– Кого – куда… в Москву, в Ленинград, в Прибалтику… – Сашка прищурилась и выпустила длинную струйку дыма.

– А ты? – выдохнул Костик

– Я, наверное, в Таллин запишусь.

– А кто никуда не запишется?

– Здесь останутся. Будут свой факультет ремонтировать.

Костику захотелось схватить Сашку в охапку и заорать диким голосом: – «Не-ет!! Никуда не поедешь!! Два месяца!! Это же – вечность!!». Но представив ее в 40-ка градусной жаре, таскающую ведра с раствором, штукатурящую стены 8 часов в день, вместо того, что бы гулять по западному городу и плавать в Балтийском море, Костик отчаянно понял – придется потерпеть, подождать, но не лишать ее возможности вырваться почти за границу! Когда еще такая возможность предоставится? Ведь она еще нигде не бывала, даже в Ташкенте. А я буду ждать эти ужасные 60 дней…

Он грустно, обреченно прижал ее к себе

А Сашка ждала от него совсем другой реакции: – «До него еще не дошло. Сейчас он меня поцелует и поймет, что разлука невозможна! Нет, не может быть, что бы он вот так, спокойно, отпустил меня!»

Сашка выбросила окурок, встала, с напускной веселостью взяла его за руки, потянула на себя, поднимая с бревна:

– А я кручу, напропалую, с самой ветреной из женщин… – запела с истерической веселостью, заглушая разочарование (нет уж! Ни за что не покажу ему, как я в него влюблена! Пусть думает, что предстоящая поездка мне дороже его однообразных поцелуйчиков!) и закружила, как в детстве, упираясь ногами в одну точку, откинувшись всем телом назад, удерживая равновесие на вытянутых руках, крепко сцепленных с Костикиными.

Он с облегчением поддался ее детскому игривому порыву – «сегодня все будет, как всегда, а непонятная серая пустота наступит еще не скоро – через

2 недели. Не надо думать о ней, будем радоваться жизни еще 14 дней».

Костик подхватил Сашку на руки и завальсировал с ней, подпевая: – «Я давно искал такую, и не больше, и не меньше…»

Потом они гуляли по сельхозинституту – новые корпуса с длинными высокими открытыми террасами, были только что отстроены. Круглые металлические столбы, поддерживающие козырьки второго этажа были выкрашены в черный цвет и подчеркивали ритм фасадов.