Много лет назад один мой приятель, сидевший на игле, пришел ко мне поздно вечером с дозой морфия. Морфий предназначался кому-то другому. Но заказчик не явился, и приятель предложил попробовать – хоть раз в жизни. Я ведь никогда не пробовал колоться. Знал только по слухам, что надо обязательно вывести шприц «на контроль», и сделать так, чтобы в нем не было пузырьков. Иначе пузырек закупорит вену – и все, мгновенная смерть. Но приятель вогнал мне в вену чуть не кубический сантиметр воздуха. И глядя, как он это делает, я подумал: «В конце концов, ему видней».
МЫ МЕРТВЫ
И вот – озеро.
От песчаных барханчиков к нему идет пологий спуск метров в триста длиной. Темная вода. Вдали – полоска противоположного берега, почти скрытая в каком-то дрожащем мареве. Сзади, за спиной – молчание огромной горы. Я оборачиваюсь: почти черный, угольно-пепельный склон, круто уходящий в небо. Наверное, ее тень на закате достигает воды.
Вправо и влево – бесконечные пляжи, бухточки, в которых нет ни одного камня. Только песок. Белый и черный цвет. Песок и вода. И больше – ничего. Ни деревца, ни дома, ни скалы. Просто бесконечный пляж, курорт до горизонта.
Но в этой картине странная смесь угрозы и обещания. Вода – как огромный черный магнит, как внимательный глаз. И я не могу отвести от нее взгляда.
ВОДА
– Ну, как тебе тут?
– Хочется удавиться. Это место похоже на все сразу.
Ее бьет мелкая дрожь, и рябь – по озеру.
– Давай искупаемся?
– Нет!
На самом деле мы все равно сейчас войдем в эту воду. В воду, которая – я знаю – пьянит и снимает все воспоминания, в воду, которая может двигать горами, в воду, по которой возможно ходить с вечера до утра, не оставляя следов.
– Ты здесь уже была?
– Да, да! Эта вода у меня на шее.
И теперь я понимаю, чем пахнут ее волосы, но ветер дует совсем с другой стороны, с озера.
ВОДА
– У этого озера есть легенда. Конечно, ее сочинили, потому что все легенды – ложь. По нашему образу и подобию. Но все равно: когда падшие ангелы оказались на земле, они заплакали. Потом слезы иссякли, и они стали теми, кем стали. Равно как и люди.
– И что значат эти слезы?
– То же, что и любые.
– Поэтому от них нельзя уйти?
– Да. Труднее всего уйти от жалости к самому себе.
МЫ ЖИВЫ
Мы заходим в воду. Это нельзя объяснить, нельзя передать – как негаданное прикосновение к детству. Как мгновенно охватывающий озноб первой любви. Нет, больше нет подходящих слов – а я лишь по щиколотку в воде! Она принимает меня целиком. Все. Мы плывем. Я не умел плавать – но здесь невозможно утонуть, плывешь помимо своей воли.
ВОДА
– Ты должен был встретиться в Стамбуле с другом.
(Она лежит в воде на спине, и теперь я наконец вижу на ее груди, на тонком шнурке – маленький флакон, мутное стекло. Теперь нет загадок). Стамбул? Что такое Стамбул? Константинополь, Святая София. Мы должны были встретиться…
– Да. Мы поедем в Дамаск.
– Этого уже не будет. Он тебя не дождется.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мы лежим в одной воде.
УЖЕ ПОЗДНО
Когда все понимаешь, уже слишком поздно. Отсюда не возвращаются. Когда в большом мире сделают новейшее открытие и обнаружат, что слезы обладают радиоактивной силой, тоже будет слишком поздно. Как всегда. Тогда, конечно, поймут, почему все святые улыбались, почему смех исцелял, зачем им был нужен Бастер Китон и Чарли Чаплин. Поймут, на каком волоске висела их жизнь со времен Аристофана, бродячих комедиантов, да и раньше, и позже – всегда. Когда им скажут: мы лежим в одной воде.
