«добренький, не значит добрый»
Действующие лица:
Авдей- младший брат (мужчина 40—45 лет).
Серафим —старший брат (мужчина 45—50 лет).
Емельян —староста деревни (мужчина 60—65 лет).
Панкрат- сын Емельяна (мужчина 25—30 лет).
Панкрат в детстве (мальчик 10—12лет).
Декорация: на сцене стоит деревянный стол, стулья, деревянные тарелки, ложки. За столом сидят Авдей, Серафим и Емельян, имитируют процесс еды. Одежда—полотняные рубахи и штаны, на ногах лапти. (дом Емельяна).
Серафим:
– Что брательник кровный, жрешь и не давишься?
Емельян:
– А чего ему давиться, я позвал, я кормлю
Серафим:
– Кого, Иуду кормишь? Он же татарам зад лизал, когда мы здесь, в лесах, с дружиной князя Ярослава траву, да червей жрали, когда подыхали с голодухи, а татарам все ж кровь пускали.
Емельян:
– Брось, Серафим, он тогда молодой еще был. Ты же знаешь, хан Аспарул невесту его, Любаву, забрал, вот Авдей, что б Любаву вернуть и пошел Аспарулу служить.
Серафим:
– Да, служить, да Русских людей губить
Авдей:
– Я ни кого не губил, я на поруках был. Мне хан Аспарул говорил, а я его слова сотникам передавал.
Серафим (язвительный сарказм):
– А что же он тебе такое говорил, как люба ему наша Русская земля?
Авдей (опустив голову и не поднимая глаза):
– Нет, куда отряды посылать
Серафим (вскакивая со стула и хватает Авдея за ворот рубахи):
– Отряды посылать, Руссичей губить. Ты же кат поганый своих губил, баб да детишек басурмане в полон уводили по твоему навету.
Емельян:
– Охолонь, Серафим. Молод он еще был, Любава сердце его заполонила, вот и не вразумел он, где черное, а где белое. Блызила ему Любава, он же ее из полона хотел высвободить.
Серафим:
– Какой полон? Она ж сама Аспарулу глянутся возжелала. А Авдей? Ты же мне сам говорил.
Авдей:
– Да, а что ей было делать. Если бы к Аспарулу добровольно не пошла, мать ее и сестры младшие в полоне сгинули.
Серафим:
– В каком полоне? Мать и ее сестры в лесах прятались, и она это знала. Просто ты для нее не что, с Аспарулом она хотела быть, и ты это понимал, да тешил себя думкой, что твоей будет.
Авдей:
– Да тешил, все надеялся, может, глянусь я ей, может за службу свою отдаст мне ее Аспарул.
Серафим:
– Ну, и как, получил награду?
Емельян:
– Угомонись, Серафим. Дело прошлое. Сейчас Авдей вона как в дерене нашей работает, за все берется, крепится и не ропщет. Простить надо, молод был, глуп.
Серафим:
– Простить? Простить, за то, что секли меня татары голого на морозе. Хотели знать, где дружина княжеская хорониться. А я зубами губы свои грыз, чтоб молчать. А Авдей видел все (тычет в Авдея пальцем), видел, как брательника его единокровного секут, видел, как ошметки кожи моей разлетаются, да еще и подсмеивался с тарами, когда стоны свои я не мог сдержать.
Авдей:
– Прости, брат. Любава душу мою затмевала
Серафим:
– Простить, говоришь. Простить за то, что от батьки отвернулся, когда его с полонянами вели, а потом, как старшому отряда, который он собрал и с которым татар бил, голову секли. Ты спужался, что и тебя с батькой……, или что, опять скажешь, Любава затмила…? Нет, жизнь свою поганую потерять спужался.
