– Муж обижал ее?
– Честно скажу, не знаю и чтобы бил, по крайней мере следов не видела.
– Как часто она к мужу ходила?
– Раз – два в месяц.
– Ценное что—нибудь носила? Кольца там, серьги?
– Не видела, нет, постойте, – женщина поднесла ко рту полу фартука, – кольцо носила с камнем, но не знаю, насколько ценное.
– К Анне кто—нибудь захаживал?
– Нет, хотя постойте, третьего дня заходил к ней мужчина.
– А имя?
– То ли Прокофий, то ли Порфирий, не помню.
– Как он выглядел?
– Да обычный, – женщина пожала плечами. – в рабочей куртке.
– Заводской?
– Железнодорожник, вот здесь, – она показала рукой на место, где на куртках пришиты петлицы, – их знаки.
– Железнодорожник, значит. Ранее заходил когда—нибудь?
– Может и заходил, но я внимания не обращала.
– Что он хотел?
– Не знаю, но вечером Анна засобиралась к мужу.
– Ясно, лицо у него какое, у железнодорожника этого.
– Какое? Круглое, борода козлиная, словно человек хочет выглядеть солиднее, да природа не даёт, картуз надвинут был чуть ли не на глаза. Да, руки тёмные, словно отмыть не может от грязи, въевшаяся такая.
– Угольная?
– Может, и угольная, но приметного больше ничего. Если только сапоги.
– Что сапоги?
– Каблуки разные, один низкий, второй высокий, словно ноги у него, этого железнодорожника, разной длины.
– Лет сколько железнодорожнику?
– Не знаю, но может лет тридцать, хотя лицо такое, ну, не знаю, уставшее чтоли.
– Как встретила Анна незнакомца?
– Сперва удивилась.
– Потом?
– Глаза ее забегали, не знаю, от испуга ли, а может по иной причине, не знаю.
Вторая соседка по кроватям ничего нового не добавила, только указала, что на железнодорожнике была чёрная куртка, а вот брюки, заправленные в сапоги, синего цвета, как у городовых, и глаза серые, выцветшие, какие—то безжизненные, лицо худое, изнеможённое, словно болен чем—то не лечимым.
Возвратясь в сыскное, Миша послал телеграмму становому, чтобы тот разузнал у Дорофеева, есть ли среди знакомых Прокопий или Порфирий, и служит ли кто на железной дороге. Сам же доложил об узнанном Путилину.
– Так, так, становится теплее, – начальник сыскной полиции выхаживал по кабинету, – не одна отправилась к мужу, путь—то неблизкий.
– Даже очень, – подхватил мысль Ивана Дмитриевича и, повернув голову в сторону остановившегося Путилина, произнёс, – Дорофеева, когда ходила сама, то непременно пешком, а со знакомым могла проехать на дрожках.
– Вот именно, ты, Миша, проверь, конечно, в стоге иголка, но поспрашивай у извозчиков. Если номерные, то мы непременно его найдём. Слух, как ураган пронесётся и явится голуба наша, а вот если из деревни.
– Иван Дмитрич, из деревни рановато, эти по первому снегу в столицу приезжают на заработки, а ныне погода посмотрите какая? У них у самих делов дома много.
– Возможно, ты прав, Миша, так что ступай, времени всё меньше, а преступник, может быть, далече.
Среди извозчиков в обычае быстро распространялись новости, артели всегда стремились помочь Путилину, который не один раз он вытаскивал их из не совсем приятных историй.
Николай Иванович, становой пристав, ответил на телеграмму после разговора с Дорофеевым. Коллежский асессор Стыров не мог в нескольких словах послания поведать, что Зиновий Лазаревич сперва покраснел лицом, потом без перехода побледнел, схватился за сердце и хриплым заикающимся голосом спросил:
– Порфирий?
В телеграмме было сказано, что Дорофеев ничего не поведал, хотя что—то скрывает.
