Петля. Тoм 1 - страница 8

Впрочем, что есть совесть? Что она это такое? – Вне субъективного сожаления, вне раскаяния: вне пределах собственных эгоистичных переживаний, вне потерь и боли от лишения того, что ты считал себе принадлежащим и неотъемлемым – что она такое? Я не знаю. Поэтому, я уповаю… Я призываю: я призываю тебя – знающего все обо мне, но не ищущего мне оправданий; тебя, кто будто бы находится вне, но смотрит на все через мои глаза, тебя – в чью справедливость я верю: я призываю тебя – осуди! Осуди меня, кем бы ты ни был!

Осуди, ибо сам скоро осудим будешь!

Ладно, вижу, ты не понимаешь… Тогда, слушай. Слушай, что было и есть.

Вот тебе – архив жизни. Летопись событий, которые для всех канули в Лету, как канули в Лету и все, кто их помнил. Все, кроме нас с тобой…

В истории человечества нет правых и неправых, нет абсолютно хороших и плохих, нет чисто белых и абсолютно черных. Но есть предатели… Такова война, революция, соперничество – любое противостояние, любая конфронтация. Нужно занять чью-то сторону, выбрать цвет и сторону доски – не важно, чью, и будешь прав. Даже если эта сторона проиграет, а те, другие, назовут тебя врагом, даже если история навесит на тебя ярлык «зла», кто-то все равно будет верить, что ты прав. Ты сам будешь верить, что ты был прав. Это – главное. Но если ты не уверен, если ты сомневаешься, если мечешься… Если ты не поддерживаешь до конца, всем сердцем, всей душою, всем своим существом, упрямо бросающимся в пропасть черного безумия… Если ты не знаешь себя – ты предатель.

Я – предатель. Я тот идиот, нарушивший правила игры. Без идолов, без идеалов, без идей, за которые бы стоило умирать. Переметчик, не готовый жертвовать жизнями во имя ваших истин. Я – заведомо проигравший. Всё, что у меня осталось – это вина, болезненная память – мое вечное клеймо, и имя…

Имя, данное мне еще тысячи лет назад…

***

Впервые за долгие 8 лет своего отрочества я приехала домой. Вернулась на родину, которую я покинула, будучи еще совсем ребенком. Вернулась на эту землю, в этот город, к этим людям – ко всему тому, что долгие годы оставалось для меня лишь по-детски красочной и радужной картинкой в кладовой моей памяти. Я была уверена, что смогу оживить застывший пейзаж яркой утопающей в солнечных потоках и пышной зелени страны с открытки, присланной моим отцом (ведь не зря она столько лет провисела над кроватью в моей маленькой коморке общежития), и надеялась, что, спустя все эти годы, смогу вновь погрузиться в этот мир тропического рая – в чарующий Эдем, предназначенный мне от рождения.

Однако, возвращение на родину не оправдало моих ожиданий. Оно стало для меня сродно контузии… Трудно сказать, что было не так, но я почувствовала это сразу, как только ступила с трапа парохода на родную землю, сделала несколько шагов, осмотрелась… Нет, тогда еще я не ощущала боли и горечи, а, пожалуй, пребывала в некоем ментальном оцепенении. Все равно, что взглянуть на себя в зеркало и увидеть в нем не привычное родное лицо, а какого-то нелепого уродца: жалкого, удручающего и вместе с тем – забавного. Я не знала, как реагировать на это – как воспринимать, как смириться, как принять.

После стольких лет мне даже не верилось, что я родилась в этой стране, провела здесь свое детство. Все вокруг казалось мне чуждым, диким, странным, хотя я прекрасно понимала, вся страна не могла так резко измениться за это время. Изменилась только я, мое сознание. Я не просто повзрослела и поумнела, я повзрослела и поумнела в Америке. Я получила американское воспитание, американское образование, американское мышление. Мой разум соответствовал American Standart и уже отказывался адекватно воспринимать нравы и устои этой не вписывающейся ни в какие рамки страны. Местные люди – люди с моим цветом кожи – казались мне теперь столь же экзотичными как, скажем, жители африканских глубинок. Их жилистые бронзовые тела и пестрая, изношенная до дыр одежда, их впалые щеки, острые скулы, их голодные, черные, вечно воспалённые и слезящиеся, как раздавленные ягоды асаи, глаза одновременно и пугали и вызывали во мне скорбную жалость. Только жалость эта была какой-то ленивой, безучастной, отстраненной, какую можно испытывать только к совершенно чужим и совершенно иным людям. Жалость, которую испытываешь к тем, чьи горести, в действительности, не трогают тебя, чьи разрушенные жизни для тебя лишь повод прицокнуть язычком и покачать головой, утрируя и без того наигранное сожаление, в разговоре с друзьями – приятелями.