Пейзажи этого края. Том 2 - страница 17

Шерингуль ничего не сказала, подошла к печке и щипцами поворошила рдеющие угли, стряхнула золу; огонь запылал ярче, загудел, языки пламени потянулись вверх. Шерингуль сняла свою безрукавку – на вате, с верхом из черного панбархата, едва слышно спросила:

– Вы сердитесь? Брат Абдулла… Из-за чего? Вы вчера не разрешили мне вас разувать по старому обычаю, как положено после свадьбы… Мне так неловко…

– Ай-ай-ай! – рассмеялся Абдулла. – Ты знаешь про Лю Хулань, про Дачжай, ты умеешь писать по-уйгурски, а совсем скоро станешь агротехником большой бригады – но… но… как же это сказать? – это же суеверия, глупенькая моя!

Ночь, все стихло. В долине реки Или медленно падал первый снег зимы 1964 года.

С этого дня молодые супруги Шерингуль и Абдулла стали употреблять секретное, лишь им одним понятное слово. Когда Абдулла поздно вечером возвращался домой, после ужина они с Шерингуль вели нескончаемые разговоры: о ходе подготовки роты народного ополчения большой бригады, о том, что надо учиться у Дачжая, о том, какие молодцы муравьи, медленно, но верно грызущие даже кость… и в разгаре беседы Шерингуль тихонько шепчет: «Дачжай… я хочу в Дачжай…». Или когда Абдулла воодушевленно, обстоятельно, пламенно-горячо говорит, а Шерингуль осуществляет «четыре чистки»: подметает, моет пол, стирает, моет посуду – Абдулла вдруг напомнит: «Скорей заканчивай и иди сюда – я расскажу тебе о Дачжае…» Дальнейший пейзаж не нуждается в словах. На селе говорят метко: если получил что хотел – слова не нужны, если поймал рыбу – откладывай сети. Ну а если и получил что хотел, и рыбу поймал? Тогда, наверное, можно забыть про весь мир – ну, кроме Дачжая, конечно…

Коммуна имени Большого скачка – одна из тех, где зимой и весной этого года проходит кампания по социалистическому воспитанию. Рабочие бригады это затронет в первую очередь, и неудивительно, что эта новость вызвала самые разные толки и ожидания. Майсум знал об этом от «деда» заранее и уже начал действовать, готовился, но все-таки чем ближе был старт кампании в рабочей бригаде, тем больше он волновался, тем больше его это пугало. Да к тому же и международная обстановка в последнее время…

Особенно после того, как этого лысого внезапно сняли и, по слухам, запретили ему «участвовать в открытых дискуссиях», навесили ярлык «капитулянта». Что вообще происходит? Если так дальше пойдет, то когда же они, наконец, придут? в каком месяце, в каком году? Он тут терпит унижения, живет, можно сказать, украдкой, кланяется налево и направо и влачит горькое существование – доколе? до какого века нашей эпохи? Как только он начинал думать об этом, ему сразу делалось нехорошо: будто кто-то пронзал ему сердце острым шилом и подвешивал коптиться на медленном огне…

В воскресенье он, держа двух белоснежных голубей, отправился к своему «деду» – к Алимамеду.

Тридцать лет назад Абас, отец Майсума, был известнейшим богачом в уезде Суйдин. У Абаса было больше тысячи мер земли, пятнадцать водяных мельниц, два больших фруктовых сада, угольная шахта, два торговых магазина и множество повозок, домов и скота. У тамошних крестьян даже ходила песенка: