До этой «воспитательной» меры делали немного по-другому. Рано утром после «общажного» праздника кастелянша бегала по самому грязному этажу, стучала в двери и орала: «Пожар!!! Караул!!! Горим!!!!». Люди выбегали кто в чем мог, а там представитель администрации с метлами, ведрами, тряпками и порошками приказывает убраться. Кастелянша долго радовалась такой заманухе. Но опять получалось несправедливо: те, кто пил, не выходили никогда, а те, кто мирно спал с книжкой под подушкой, убирали бутылки, окурки, блевоту, мочу, а для полного воспитания – стекло и двери. Четвертый одно время пытался ориентироваться по детекторам пожара в комнатах, чтобы отличить обман от беды, но быстро понял, что они не работают почти никогда. Пробив у знакомого инженера-бомжа систему, он обнаружил, что по проекту студенты не должны были готовить в комнатах. Для этого в торцевых комнатах существовали общие кухни, но их еще пять лет назад из-за их большой площади переоборудовали под гостиничные номера. Естественно, пожарная сигнализация из-за того, что стали готовить в прихожих, постоянно срабатывала, так как получалось, что она находилась над электрической плитой. Все встало на свои места. Однако кастелянша радовалась недолго. Кризисные явления проявились в том, что все перестали откликаться на ее крики, а потом и вовсе начались умышленные поджоги. При чем в трех случаях из пяти поджигали вахту, пока они там спали. Воспитательный механизм пришлось сильно и в срочном порядке модернизировать.
На звуки уборщицы отреагировал один Второй; он закрыл длиннющей рукой дверь между прихожей и комнатой. Пятый и Шестой только шли домой от африканцев.
Пятый – абсолютно пьяный – страшен. Глаза смотрели в разные стороны, нога из-за ДЦП сильно хромала, и все его 90 килограмм по синусоиде вело туда-сюда, тем более если учесть, что на одной ноге был тапочек, а на другой нет. Шестой был абсолютный флегматик, и, как всегда, был на своей волне. Бабушка, увидя эту картину, ничего не сказала, так как годы ругани и мата уже давным-давно угробили ее крестьянский голос. Она ничего не сказала, но ей не все равно, что для нынешнего времени огромная редкость, ведь всегда удобней наоборот.
Как-то совершенно по-изуверски шло время на девятом этаже, и непонятно как – на шестом. Утро начиналось в обед, или вообще ближе к вечеру; день начинался с похода на занятия, то есть вообще мог не начаться; а вечер наступал часов в двенадцать ночи, когда люди стягивались в центральное фойе – в просторечии расширитель – и пили. Вот так, незаметно, утро для всех остальных становилось ночью для русских.
В девятьсот третьей комнате двое друзей только ложились спать, а в девятьсот двадцать второй все, кроме Третьего, уже проснулись. С кровати не вставал никто. Это было странное состояние, наступавшее через два дня после запоя. Такое чувство, что люди вокруг тебе незнакомы, погода тебя не интересует, тараканы и не мытая посуда – не твои проблемы; твое – лежать между реальностью и антиреальностью в кровати и радоваться. Иногда, правда, на вторую ночь снятся кошмары, а затем наступает дикая бессонница. В этом случае утро начинается с жуткой депрессии и холодного пота, и липкой постели. Повезло…
Четвертый лежал и уже минут сорок пять думал, бриться ему или нет. Второй думал о работе и зарплате. Первый сидел в «Аське», но никому ничего не писал. Наверно, это и была настоящая свобода молодости – по крайней мере, для Пушкина и девятнадцатого века. Свобододействие было уже недостижимо.
