– Вот ранчо Дорис Дей, а там – видишь крутую красную крышу? – доживал свой век Генри Миллер.
Слепило солнце, вдобавок к тёмным очкам Владик опустил дымчатый козырёк-фильтр, укреплённый над ветровым стеклом, проглотил какую-то яркую таблетку – барахлило сердце и неожиданно для меня вернулся к вчерашнему разговору на кармельском пляже.
– Надо бы оживить то, что было, – наставительно сказал он с характерным для него сухим смешком, переходящим в тряский беззвучный хохот. – Ты готов?
– Оживить беспутную круговерть?
Воскликнул, не поворачивая головы:
– Да!
– Как? Припоминая мелочи, засорявшие нам глаза?
– Почему нет? Время и есть поток мелочей, лишь постфактум привязываемых к великим событиям. Настоящее пускает нам пыль в глаза, невразумительно сорит мелочами, а уж когда делается прошедшим… Ил, не придуривайся, ты же собрал потоки сознания целого поколения, ну не всего поколения – языкастой его прослойки… Пролистай тетрадь, что-то вычеркни, что-то подправь…
– Есть блошиный рынок, где раскупят мишуру тупиковой цивилизации? Кому-то понадобится сор того времени?
Владик не знал сомнений, не допускал возражений.
– Тупиковой? Не торопись! Прежде чем столбить рынок, в слежавшемся соре, как в культурном слое, не худо бы покопаться, – вновь сухо хохотнул, затрясся. – Ил, не прозевать бы археологический бум! Тебе кажется, что советчина никому больше не интересна, однако я склонен поверить Воле: на вес золота будет вскорости любой черепок.
– Фасоны купальников и плавок, запах огуречного крема, которым мазалась Любочка, пятна жира на меню в «Руне», перлы пляжных златоустов, антисоветские анекдоты под музыкальный грохот и суррогатные напитки в баре Элябрика начнут ценить, как древние черепки?
Торопливо кивнув, Владик спросил, опять неожиданно:
– Помнишь Ахата?
– Милиционера?
– Да, милиционера и по совместительству – вышибалы в «Руне». Я узнал, что Ахат после боёв за Сухуми…
Что всё-таки понуждало Владика в эпицентре калифорнийских красот и благополучия вспоминать о дураковатом Ахате?
– Как ты узнал, что он…
– Своевременно, – состроил очаровательную гримасу, стянувшую загорелые морщины в уголках глаз и губ в выразительные пучки, – стукнул осведомитель… Я получил мейл от Митьки…
– От Митьки?!
– Он сейчас экскурсии по Пицунде водит.
– Ну вот, ещё Митька, выходит помимо нас с тобой жив.
– Руфа, – вздохнул Владик, – утонул на «Нахимове».
Что тут можно было сказать? Я промолчал.
– А знаешь, что случилось с мисс-мыс?
Я знал.
Солнце оглаживало жёлто-зелёный кудрявый склон и сиреневую, тающую в дрожащем мареве горную гряду над ним, а глубоко-глубоко внизу по глянцевому иссиня-чёрному океану скользили клубы голубого тумана… Вскоре на террасе греческого ресторанчика, безупречно вписавшегося в райские кущи, Владик продолжил:
– Воля воспевал Пицунду как незаёмное наше Средиземноморье, уверял, что и опостылевшая советчина будет восприниматься теми, кому её руины повезёт увидеть в обратной перспективе, сквозь толщу лет, как своя доморощенная античность.
Вот-вот грядёт археологический бум, – ловко всё сходилось у Владика, подхватившего песнь Воли: где руинированная античность, там и археология.
– Трёп у пляжных костров под звон стаканов с маджари Воля, выпрыгнув на минуточку из античности, уже называл нашим приветом «Декамерону»… – подхватил я, с удивлением ощутив, что заражаюсь волнением Владика. – Помнишь Волю, озарённого пламенем костра?
