Пифагор взглянул туда, где совсем недавно высился Парус, породивший миф о похищении Окирои.
– Конец мифа, – проговорил Пифагор. – И к этому причастен ты, Эвпалин. У всего есть конец. Мифы смертны, как и те, кто их создает. Но на место угасших приходят новые.
– Что ты имеешь в виду?
– Поликратов перстень. Ведь море вернуло его тирану.
Эвпалин испытующе посмотрел на Пифагора:
– Это действительно так. Я как раз в это время явился во дворец, чтобы доложить об окончании всех моих работ, и застал Поликрата без сознания, с перстнем, зажатым в кулаке. Его нашли в брюхе огромной рыбины, доставленной каким-то рыбаком. Но ты-то этого знать не мог!
Пифагор загадочно улыбнулся:
– Я это предвидел в тот миг, когда Поликрат занес руку с перстнем для броска. Вот тебе и то, что когда-нибудь станет мифом. И за ним тоже что-то стоит.
– Верная мысль, – согласился Эвпалин.
– Если за мифом ничто не стоит, это выдумка, может быть, и великая, но с ножками пигмея. У нее короткая дорога. У мифа же – далекий путь, потому что он не единоличное творение. Искать его создателя – дело столь же бессмысленное, как пытаться отделить воды моря от вод втекающих в него рек. Мы с тобой, Эвпалин, соучастники гибели одного и начала другого мифа. А ты, как мне кажется, задумал нечто более грандиозное, чем тоннель и мол.
– Ты прочитал мою мысль, и я к этому уже привык. Я действительно мечтаю построить мост, который соединит два материка. Во всяком случае, мне на Самосе больше нечего делать.
Диалог
Простившись с Эвпалином, Пифагор шел домой, ведя спор со своей пребывавшей в сомнениях душой героического века.
– Чего это тебе вздумалось, Пифагор, возвращать Поликрату перстень? – спросил Эвфорб.
Пифагор не сразу нашелся что ответить.
– Мог ли бы я допустить подобное по отношению к моему покровителю Приаму?! – не унимался Эвфорб.
– Конечно, не мог, – отозвался Пифагор. – Тебе бы это просто не пришло в голову. А если бы и пришло, ты бы не смог этого осуществить. У нас с тобой разные горизонты. В твое время, как на этот раз правильно описано у Гомера, такие знатные люди, как мы, сами мастерили себе ложе и строили дома. Жизнь была прозрачней и гармоничней.
Даже язык у тебя другой, и мне приходится переводить некоторые слова, словно я беседую не с самим собой, а с чужестранцем. Ты ведь называешь Милет Меловандой, Илион – Вилушей, Самос – Кипарисией, Пелопоннес – Аппией. Что касается твоего первого вопроса, то у тебя впереди еще полтысячелетия, моя же последняя жизнь на исходе. Да и что болезнь Поликрата и даже его гибель по сравнению с той темнотой, которая грозит человечеству, если факел знаний, зажженный мною в Индии и пронесенный через весь материк, погаснет? Сколько потребуется столетий, пока его воспламенит кто-нибудь другой?.. Вот ты был в Вавилоне еще до меня и изучал там математику, так же как я, но лишь для того, чтобы удовлетворить собственную страсть к знаниям и честолюбие. Ты и не помышлял о том, что знание нуждается в защите.
– А зачем знанию защита? Ведь нет Агамемнона, стремящегося к его захвату и обладанию.
– Дело, мой друг, не во внешней опасности, она существует и теперь, но в разных уровнях знания. В твое время не могло быть конфликта между мудростью и властью. Приам не пытался использовать твои знания в своих интересах. Он был законным царем, ему не угрожал ни Гектор, ни Парис. Поликрат же страшится родного брата. Не забудь – ты ведь человек медного века, а я железного.
