– Что же, по-твоему, мы должны сидеть сложа руки?
Пифагор склонился над юношей:
– Когда ты карабкался по канату, тебе случайно не был виден факел, прочерчивающий круг?
– Видел. Ну и что?
– Это мои друзья дали знак, что хотят нам помочь. Ты еще успеешь оплыть корабли, на которых побывал, и передать, что имеется другой план, более надежный и не создающий угрозы Самосу. И передай, что, если появятся чьи-либо корабли, не надо их пугаться. Следует вести себя как людям, захваченным в плен и жаждущим освобождения. А храбрость, достойную твоего имени, тебе, Леонтион, еще удастся проявить.
Условный знак
На заре, еще до появления на корабле водоносов, Пифагор прошел на корму. Кормчий лежал на подстилке у весла с открытыми глазами. Услышав шаги, он поднял голову.
– Тебе чего? – спросил он по-эллински.
– Да вот хочу узнать, сколько дней пути от Китиона до Навкратиса, – ответил Пифагор по-финикийски.
Кормчий повернулся на бок.
– Да ты говоришь по-нашему! Не с Кипра ли?
– Немного говорю, – сказал Пифагор, присаживаясь. – Я, как все, самосец, но в Сидоне и Тире в юности жил почти три года.
– Редко эллины по-нашему изъясняются, если они не с Кипра, – заметил кормчий. – Что касается твоего вопроса, при северном ветре в корму – а другие ветры в эти месяцы здесь не дуют – до Египта от южного берега Кипра не более трех суток. На веслах было бы дней шесть тянуть, а то и семь. Но тебе, насколько я понимаю, в Навкратис не к спеху?
– Пожалуй, – отозвался Пифагор. – У нас на Самосе говорят: «Поспешность к лицу только глупцу». Я слышал, что наш крайний срок – полнолуние, а до него еще десять дней.
На мол в сопровождении воинов вышли водоносы. Кормчий, дав знак своему помощнику спускать трап, стал у мачты рядом с лестницей в трюм. Один за другим носильщики поднимались по дощатым мосткам, пружинившим под их ногами, и с шумом сбрасывали с голых потных плеч свои ноши. Один из бурдюков привлек внимание Пифагора. На нем охрой был выведен треугольник. В центре его – какая-то фигурка. Наклонившись, Пифагор разглядел медвежонка с уморительной мордочкой.
Волна радости захлестнула Пифагора. Он мог бы запеть, если бы не соседство кормчего.
– Тебя как зовут?
– Мисдес. Тебя же, я знаю, все называют Пифагором. И что ты, Пифагор, думаешь насчет этого раскрашенного бурдюка?
– Должно быть, кто-то с берега нам знак подает. Держитесь, мол. Ждут вас хорошие вести.
– Что ж, будем держаться, хотя времена страшные. Слышал ли ты, что персы в Египте вытворяют? Люди от отчаяния в Ниле топятся. А нашим родичам, картхадаштцам, война из-за собак объявлена. И какое им дело, что кто ест…
– Собака у персов священное животное, – заметил Пифагор. – Ведь они бродячим собакам и птицам с кривыми когтями отдают на съедение своих покойников.
Кормчий всплеснул руками:
– Настоящие дикари! Надо же такое! Телами родителей собак кормить…
Пифагор пожал плечами:
– Таковы их обычаи. И конечно, есть собак, да и не только собак, но и других животных – это варварство, но с ним надо бороться не оружием, а убеждением. Однако довольно об этом. Скажи, Мисдес, когда тиряне отмечают великий праздник Мелькарта?
Финикиец разгладил пальцами морщины на лбу.
– Праздник будет через четыре дня. А что?
– Просто так. Был я в Тире как раз в этот день. Хотелось проверить, не изменила ли мне память. Как сейчас помню. В проливе между Тиром и материком корабли всех основанных Тиром колоний, ночью же в гавани – факельное шествие. Удивительное торжество – единение рожденных от одного корня. Такое же не мешало бы ввести и эллинам.
