«Лапши им побольше вешай, лапши! Ля-ля, тополя и все такое… Особенно бабам. Они ушами не только любят, но и покупают», – наставлял приятель.
Перевалов, пересиливая себя, пробовал следовать советам. Но «лапша» получалась какая-то вялая, кислая. Покупатели недоверчиво косились на него и отходили. Мрачнел и приятель, видя это.
Перевалову становилось страшно неуютно, даже знобко, и он с тоской думал, что и здесь, наверное, не попадет в струю нынешней жизни, что и тут ему – не климат. И завидовал и приятелю своему, и соседям по торговому ряду, таким же, как успел понять, сродни ему, итээровцам, сумевшим перестроиться на новый лад и найти себе новую нишу.
Так промучился Перевалов с понедельника до пятницы, а в пятницу случилась беда.
Как обычно, рано утром они с приятелем прибыли на свое торговое место, раскинули палатку, разложили товар.
«Сегодня поработаешь один, – огорошил вдруг приятель, – а мне надо контейнер с товаром получить. Ближе к вечеру за тобой заеду, заберу. Так что – давай, а я помчался…»
Перевалов остался один, и сразу же закралось нехорошее предчувствие. Что-то, мнилось ему, должно с ним сегодня обязательно произойти. Что, почему и с какой стати – объяснить себе не мог, но предчувствие не покидало, бродя в нем холодным сквозняком.
Весна в том году была ранняя, но слякотная. Жидкая грязь чавкала между рядами под ногами редких в это буднее утро покупателей. В палатках от нее спасались набросанными на землю картонками, но грязь все равно прорывалась из-под них наружу струйками и крохотными фонтанчиками.
Невысокого, крепенького бойкого парнишечку этого в короткой, до пояса, цвета черной весенней грязи кожанке и таких же, в тон ей, джинсиках, Перевалов заприметил издалека. Парнишечка хозяйски уверенно продвигался по направлению к нему от палатки к палатке, свойски перебрасывался двумя-тремя фразами с продавцами и небрежно протягивал руку. Продавец вкладывал в нее несколько бумажек, и рука тут же ныряла в объемистый, прицепленный к ремню, кошель на животе, именуемый в народе «Желудком». Парнишечка переходил к следующей палатке, и процедура повторялась. И чем ближе подбирался к Перевалову парнишечка, тем ознобней Николаю Федоровичу становилось.
Но вот парнишечка остановился против него, изучая колким буравящим взглядом голубовато-льдистых глаз под белесыми бровями. Был он белобрыс, и короткая, чуть ли не под нуль, стрижка делала бильярдно круглую голову его похожей на одуванчик.
«Новый, что ли?» – спросил наконец он.
Перевалов неопределенно пожал плечами.
«А кто у нас тут стоял? – наморщив лоб, стал вспоминать белобрысый. – Кажись, Васильич…»
Приятеля Перевалова звали Петром Васильевичем, но по причине солидной по габаритам фигуры его чуть ли не с молодых лет все величали Васильичем.
«Так ты сёдни за него… – догадался парнишечка, лучезарно улыбнулся, не оттаивая, впрочем, но все же мягчея взором, и тут же построжел. – Ладно, кто за кого – дела ваши, а наше дело – с вас бабки взять».
Как и возле других палаток, он небрежно-ожидающе протянул руку.
«Простите, я не понял… Что за бабки… Вы, собственно, кто?..» – путаясь в словах, забормотал Перевалов.
«Кто, кто… Дед Пихто!.. – воззрился на него как на ненормального парнишечка. – Васильич с тобой, что ли, инструктажа не проводил?»
Перевалов помотал головой. Приятель действительно ни о чем таком его не предупреждал.
