Алексашка Меншиков успокаивается, садится за стол и по новой готовит себе кофе.
– Да по – разному, – уклончиво отвечаю я, – да вы, поди, и сами уже все видели.
– Ну, кое – что видели. Хотя темно на улице как у арапа на душе. Ни фонаря, ни факела. И дорога до такой степени разбитая, лошади спотыкаются. При мне в империи гораздо лучше дороги были!
Петр Лексеич опять хмурится, вновь его глаза возгораются злыми огоньками. И он задает неожиданный вопрос:
– Ты с какого года будешь?
– С 1964.
– От рождества Христова или от сотворения Мира?
– От рождества Христова.
– Ну, я, стало быть, немного постарше буду, – печально произносит Петр Лексеич, – я с 1672. Дело у меня к тебе, Вальдемар, на сто рублей ассигнациями!
– Завсегда готов помочь хорошему человеку, – отвечаю.
– Ну, тогда веди, – император встает из – за стола. Где у тебя этот… как его?
– Интернет, – услужливо подсказывает Алексашка.
– Во – во, Интернет, – бормочет Петр Лексеич.
* * *
Четыре часа утра. Веду Петра Лексеича и Алексашку Меншикова в свой рабочий кабинет. Здесь у меня стеллажи с книгами и папками с рукописями, письменный стол с компьютером, пальмы, аквариумы. И узкая солдатская кровать. На ней я засыпаю, когда заработаюсь глубоко за полночь.
Открываю ноутбук. Загорается экран. Заставка – портретное фото моей любимой женщины. Очаровательная и загадочная улыбка на страстных и пленяющих губах. И грустный взгляд больших и выразительных зеленых глаз, смотрящих испод длинных ресниц. Тонкие дуги разлетающихся бровей. Белокурые волосы, спадающие на плечи, закрывающие кокетливой челкой лоб. Родинка справа на нежной шее. Бесконечно милый для меня образ. Радость и печаль, образ ночных грез…
Сочетание счастливой улыбки и грустных, широко раскрытых глаз порождает недосказанность, загадочность, тайну, мистичность, сакральность…
– Она? – улыбаясь, спрашивает Петр Лексеич.
– Она, – отвечаю, вздыхая.
Император долго рассматривает фото. Он его изучает. Он любуется им. Алексашка Меншиков стоит за спиной у Петра Лексеича и через плечо смотрит на экран своими лукавыми хулиганскими глазами. Алексашка неисправимый бабник. И потому, знает толк в женской красоте и очаровании.
– Я бы на ней женился, – заявляет Меншиков.
Петр оборачивается, смотрит на царедворца гневным взглядом:
– Не по тебе эта зазноба!
– Это почему, мин херц? Я как – никак не последний человек в российском государстве! Я как – никак Светлейший князь Российской империи, Священной римской империи и герцог Ижорский, первый член Верховного Тайного Совета Российской империи, президент Военной коллегии, первый генерал – губернатор Санкт – Петербурга, первый российский сенатор, полный адмирал, генерал – фельдмаршал, генералиссимус морских и сухопутных войск!
– Балабол ты, Алексашка! – Петр Лексеич улыбается, обнажая желтые прокуренные зубы. – Человек ты, конечно, в империи не последний. Но и не первый. Я – первый! Я бы сам на этой женщине женился! И сделал бы ее российской императрицей!
Романов пристально смотрит на меня, изучает мою реакцию:
– Возьмусь отбить ее, что будешь делать, Вальдемар?
Меншиков строит мне дурацкую рожу. Он любит наблюдать за людьми, унижающимися и заискивающими перед власть предержащими. У него, Алексашки, тоже неимоверная власть. Но она не от Бога.
– Голову, тебе – Ваше величество сверну, – отвечаю императору спокойным, но уверенным голосом.
– А их светлости? – Петр, усмехаясь, кивает головой в сторону Меншикова.
