Читать онлайн Лев Брандт - Пират (сборник)

Его мать в молодости была признанной красавицей. Остатки красоты она сохранила, даже перешагнув во вторую половину жизни. Правда, многократное материнство отразилось на ней сильно: она потучнела, раздалась, движения ее утратили упругость и гибкость, но тонкие, точеные ноги, лебединая шея и маленькая головка с двумя огромными темно-карими глазами говорили о породе.

Она была очень знатного рода, ее родословная пестрит именами историческими. Горностай, Любезный, Лебедь – и так до родоначальника русской рысистой породы Барса Первого, внука знаменитого араба Сметанки. Отец жеребенка, Браслет Первый, – блестящий ипподромный боец и прямой потомок рекордистов.

Браслет Второй родился ночью. Он долго лежал без движения, как мертвый, растянувшись на мягкой соломе среди денника.

Старая Злодейка, облизав сына, стояла над ним, не спуская с жеребенка влюбленных глаз. В этих глазах светилось столько материнской радости и ласки, что казалось – в глубине их горят, не мигая, теплые ровные огоньки.

Когда в денник стал пробиваться зимний рассвет, жеребенок поднял голову. Два мутных, без всякого выражения, глаза тупо, не мигая, уставились в окно. Через полминуты, словно не найдя ничего интересного, жеребенок устало уронил голову и закрыл глаза. Немного погодя он в первый раз попытался встать. Злодейка радостно закивала головой и поощряюще, ласково заржала.

Жеребенок вытянул шею, приподнялся, подался вперед и, запутавшись в собственных ногах, рухнул на солому. Отдохнув, он еще раз попытался подняться, но и на этот раз встать не удалось: опять подвели ноги. Они делали совсем не то, что требовал их обладатель. Только пятая или шестая попытка увенчалась успехом. Жеребенок, пошатываясь, стоял среди денника, с трудом удерживаясь на разъезжающихся во все стороны ногах.

Теперь обнаружилось, что ноги были ему явно не впору. Непомерно толстые и длинные для его небольшого туловища, они казались чужими, случайно подставленными. Но, хотя жеребенок выглядел жалким и неуклюжим, он успел понравиться не только одной матери. Через решетку в дверях денника им давно уже любовался конюх Василий, пожилой мужчина со строгими чертами лица и с большой, с проседью, темной бородой.

Как только жеребенок встал на ноги, Василий осторожно вошел в денник. Злодейка захрипела и угрожающе прижала уши.

– Ладно, ладно, не тревожься, цел будет, не трону, – успокаивал он кобылицу.

Злодейка злым, настороженным взглядом следила за каждым движением Василия. От недавнего ласкового, ленивого покоя не осталось и следа. Она стояла сжавшись, подобрав мускулы и напряженно, нервно вздрагивала. Глаза сузились, и в них замелькали злые зеленоватые огоньки. Каждую минуту Злодейка могла броситься на человека. Тот, глядя в сторону, медленно приблизился к ней и протянул кусок сахару. После небольшого раздумья концами губ кобыла взяла сахар. Конюх долго оглаживал ее.

Злодейка постепенно обмякла, успокоилась, и в глазах ее опять затеплились ласковые желтоватые огоньки. Она хрупала сахар и терлась головой о плечо Василия, который осторожно, шаг за шагом приближался к жеребенку. Кобыла не протестовала. Подойдя вплотную к жеребенку, Василий сунул ему в рот палец. Жеребенок быстро зачмокал мягкими, теплыми губами. Тогда другой рукой Василий подтолкнул его под живот матери к самым соскам и отнял палец. Жеребенок потянулся следом, и теплое, душистое молоко полилось ему в рот.

Широко расставив негнущиеся ноги, жеребенок жадно тянул вкусную, душистую жидкость. Куцый, похожий на щетку для чистки керосиновых ламп, хвост раскачивался, как маятник.

– Хороший жеребенок, – сказал вслух Василий, стоя у двери и любуясь Браслетом.

– От Злодейки плохого не будет, – громким шепотом раздалось за его спиной.

Василий вздрогнул и обернулся. В коридоре, уцепившись руками за решетку денника, на двери повис конюх Сенька.

– Чего тебя раньше времени принесло?

Раскрыв рот до ушей, Сенька, сияя, глядел на вертящийся хвост, не удостаивая Василия ни взглядом, ни ответом.

– Василий Титыч, – наконец обратил на него внимание Сенька.

– Ну? – недовольно отозвался тот.

– Сразу видать, что классный будет, – указывая на жеребенка, зашептал Сенька.

– Уходи ты от греха, – гнал Василий Сеньку. – Кобылу растревожишь, молоко пропадет.

– Я еще вчера заметил, что она беспокоится, – пропуская замечание мимо ушей, продолжал Сенька.

– Сам ты беспокойный! – рассердился Василий. – И в кого ты такой уродился, в прадеда, что ли, Семена Мочалкина? – задавал себе вопросы Василий. – Мировой наездник был. На самом Барсе Первом ездил.

Сенька не отвечал.

– Василий Титыч, глядите, весь в Злодейку, – ткнул он пальцем в жеребенка. – И масть тоже, кажись, серая.

Василий, уставившись на Сеньку, молча его разглядывал, словно в первый раз увидев, потом проговорил:

– Крепкая ваша мочалкинская кровь. В пятое колено передается, – пробормотал он и добавил, кивнув в сторону жеребенка: – Гнедой будет, весь в отца. И голова отцовская. По отцу и назван – Браслет Второй.

Сенька уже не улыбался. Растянутое широкой улыбкой лицо сжалось и от этого стало еще меньше. Маленькие, приютившиеся у самой переносицы глазки по-новому, недоверчиво и подозрительно, смотрели на жеребенка. Убедившись, что Василий сказал правду, Сенька отошел от денника.

Браслет I – единственная лошадь, которую Сенька не любил и боялся.

Пять лет назад этот жеребец убил во время проминки заводского наездника и тренера Григория Мочалкина, отца Сеньки.

Каждый год двадцать третьего апреля, в день Георгия-великомученика, наступал торжественный час. Матки с новым приплодом выходили первый раз в поле.

На рассвете около маточного отделения собралось все население завода. Пришел хозяин в сопровождении священника. Последним появился верхом на белом от старости мерине Сенька, – ему недавно стукнуло четырнадцать. Сознание важности сквозило во всей его фигуре, от кончика носа до черных, как у негра, босых пяток.

Даже очень требовательный коннозаводчик Лысухин теперь им доволен. «Кровь не вода; из этого мальчишки выйдет толк», – говорил он, наблюдая, как Сенька без страха входил в любой денник и самые строгие и обозленные лошади охотно подставляли бока под его щетку.

В этом году Сеньке доверили пасти табун маток с жеребятами. Оставив мерина посреди двора и убедившись, что все в сборе, Сенька командует: «Открывать!» Широкий двор окаймлен конюшнями. Тяжелые дубовые ворота конюшен распахиваются, прежде чем замерла команда. В просветах широких ворот видны открытые денники и в них ряды маток с жеребятами. Кобылы стоят головами к выходу и терпеливо ждут. Если бы не легкая дрожь да необыкновенно широко открытые, блестящие глаза, можно было бы подумать, что они совершенно равнодушны к предстоящему событию.

Сенька засовывает два пальца в рот и оглашает двор пронзительным свистом.

Свистит Сенька мастерски, замысловатыми коленцами и переливами.

Матки вздрагивают и одна за другой выходят на двор. Жеребята бестолково мечутся у их ног.

Кобылы втягивают пряный весенний воздух и громко, радостно фыркают. Они еще держатся отдельными табунками, каждая у своей конюшни.

На середину двора к блестящему аналою мелкой рысцой трусит деревенский священник.

Василий кладет на аналой икону великомученика Георгия Победоносца. Сенька медленно разматывает длинный бич и быстрым рывком выбрасывает в сторону руку. Бич извивается змеей и оглушительно щелкает над самой головой священника. Батюшка вздрагивает, приседает и недружелюбно посматривает на пастуха.

Кобылы сгрудились в один большой табун. Начался молебен. Проглатывая концы, священник гнусавит малопонятные слова. Первый ряд маток стоит перед самым аналоем. Старые, опытные кобылы, пользующиеся уважением в табуне, стоят в этом ряду. Они задумчивыми, влажными глазами смотрят на священника в блестящей парчовой ризе и в такт его возгласам раскачивают головами. Дальше матки помоложе. Здесь уже меньше покоя. Кобылы поминутно задирают головы кверху и с громким храпом тянут влажный, густо сдобренный ладаном воздух.

У самых конюшен, сзади, кобылы сбились в нестройную кучу. Они сильно отличаются от стоящих впереди: ярче блестят глаза и торопливее, резче движения. Тела их стройны, и из-под кожи проступают не успевшие окончательно заплыть заводским жиром мускулы. Жеребята под ними выглядят случайными и чужими.

Это – молодежь. Кобылицы, впервые ставшие матерями. Их тела хранят еще следы ипподромной тренировки, а движения не утратили напряженной нервности, приобретенной в недавних боях.

Они ни минуты не стоят спокойно: топчутся на месте, фыркают, вертятся и громко, нетерпеливо ржут.

Сеньке надоел молебен. Он искоса поглядывает на священника. Ему тоже хочется скорее очутиться в поле.

Даже старый мерин выражает признаки нетерпения: Он выгибает шею, косит глазом на кобылиц и топает ногами, как заправский жеребец. Сенька разбирает по статьям коня под великомучеником на иконе.

«Конек слабоват, бабки мягкие и саблист, – решает он. – Мой, хоть и старый, а этому на короткой дистанции полверсты фору дать может».

Струя холодной воды мешает дальнейшему изучению святого коня. Молебен кончился. Священник, не жалея воды, обильно кропит ею пастуха и табун.

Сенька вытирает рукавом лицо и щелкает бичом.

Вперед табуна выходит Злодейка. Она – многолетний признанный вожак. Рядом с Злодейкой трусит крупный жеребенок. Землисто-бурая шерстка отросла на нем и завилась локонами. На спине обозначилась коричневая полоса. Жеребенок вырастет гнедой.

Рассвело. Бледный, худосочный месяц повис на очень высоком и чистом небе. Тонкий, прозрачный слой тумана медленно, нехотя отрывается от земли. Роса крупная, тяжелая, серебристая. Листья и травы набухли, отяжелели от росы и не в силах шелохнуться. Большой луг кажется покрытым толстым, жирным слоем ртути. Скоро покажется солнце. Тишина.

Но вот, приминая траву, из-под пригорка выскочил жеребенок. Высоко подбрасывая тонкие, точеные ноги, он бешеным галопом несется по лугу. Жесткие стебли щавеля хлещут его по ногам. Его маленькая породистая голова высоко поднята на тонкой, красиво изогнутой шее. Ноздри широко раскрыты. Пушистый хвост задран кверху.

Жеребенок ошалел от незнакомого пьянящего ощущения быстрого бега, от непривычного простора и несется вперед, не разбирая дороги. Старая Злодейка перестала есть и поднялась на пригорок. Большие глаза ее непривычно строги. Она не отрываясь следит за сыном. Появись теперь малейшая опасность, и она, прижав уши и оскалив зубы, ринется к нему на помощь. Кроткая и ласковая кобыла мгновенно превратится в дикого зверя и будет рвать зубами и топтать копытами каждого, кто осмелится обидеть ее детеныша.

Жеребенок, не останавливаясь, мчится все дальше и дальше. Узкая полоса смятой безросной травы тянется за ним следом. Вот он с разбегу взлетел на высокий холм и как вкопанный замер на макушке. В груди у него громко бьется сердце. Широко раздуваются бока. Глаза затуманены. С минуту он стоит неподвижно, словно не понимая, где он и что с ним. Кругом зеленый простор и тишина. И от этого простора и тишины особенно гулко и радостно стучит сердце. Смутное, неясное ощущение пружинит мускулы и туманит глаза.