Пирог с черёмухой - страница 10

Еще она не может ежедневно мыть пол в квартире. И окна раз в три недели – тоже. Стирать руками огромные пододеяльники и простыни и полоскать их в растворе синьки – не может совершенно. А уж отжимать и вешать их потом на балконе – тем более. Когда я приезжаю, бабушка не может почти ничего. А то, что может, превращает в трагический спектакль: охает, стонет, отдувается, хватается за сердце и в конце падает без сил на диван. А все потому, что бабушка – невыносимая чистюля. Сколько же своей и моей радости она променяла на стерильный пол!

Я знала, что все это будет и что начнется сразу, едва мама уедет. Труд под присмотром бабушки – это важная часть Моего Воспитания. А кроме нее воспитывать меня, ясное дело, некому.

Когда я приезжаю, бабушка очень любит изображать из себя смертельно больную, почти умирающую. Но болеет она взаправду. У бабушки сахарный диабет. Звучит так, словно она много лет ела один только сахар и от этого сама понемногу превратилась в рыхлую ноздреватую сахарную голову. Но на самом деле все наоборот. Бабушкин диабет – это такая болезнь, когда в организме нет инсулина – специального гормона, который отвечает за усвоение сахара. Поэтому бабушка каждое утро и каждый вечер колет его себе в живот зеленым шприцем с короткой иглой и требует, чтобы я присутствовала при этих ее уколах. Чтобы смотрела, как она трет свой рыхлый живот ваткой, смоченной в спирте, как набирает лекарство в шприц, как готовится, делая глубокие трагические вздохи, как наконец втыкает в себя иголку, как вскрикивает и морщится. Я должна подавать ей ватку, забирать шприц и сидеть рядом, пока бабушка не сможет встать. Это тоже часть Моего Воспитания. Я должна видеть, как тяжела бабушкина жизнь, в которую ей еще и меня подсунули. Я должна осознавать и запоминать. А самое главное, я должна чувствовать от всего этого вину и благодарность и излучать покорность и любовь.

Деда, конечно же, испытывает все это сам по себе. Но его же никто и не заставляет.

За моей спиной окно, и из открытой форточки в кухню, словно порывы ветра, то и дело врывается смех. Я знаю, что это смеется Динарка. Я еще не видела ее. Но это точно она.

Бабушка тоже это знает и резко перестает злиться. Но не потому, что Динаркин голос ее успокаивает, а потому, что этим-то она меня и поймает.

– И еще, – испытующе глядя на меня, медленно говорит бабушка. – Каждый день, прежде чем идти гулять, – последнее слово она произносит особенно ядовито, – ты обязана мыть пол в квартире.

Обязана. Ну да.

Я невольно оглядываюсь на окно, и это равносильно вопросу:

– Даже сегодня?

Бабушка хмыкает, сузив глаза, что значит:

– А что, сегодня праздник какой-то?

Да нет, конечно, какой уж тут праздник. Я всего лишь день, как у тебя в гостях. И я целый год не видела друзей. Ничего особенного.

Голоса за окном звучат все громче, словно это бабушка усилила звук, чтобы до меня все точно дошло. Спорить опасно. Она вполне может запереть меня дома.

Я все еще молчу, но мое молчание ее больше не раздражает. Наоборот, уголки ее губ подрагивают, словно она хочет рассмеяться, но изо всех сил сдерживается.

Я попалась. Мы обе это знаем.

И от этого в висках начинает стучать. Я не знаю, просто ли кровь поднялась к голове или это поднялась ненависть и требует, чтобы ее выпустили наружу?

Нам с бабушкой очень нужен повод. Огромное их множество рассыпано прямо в воздухе, они мечутся перед глазами крохотными шаровыми молниями и огненными кометами. Нужно лишь суметь поймать одну, резко схватить, словно надоедливую муху. Это совсем не сложно. И сегодня я первая.