Пищевая цепь - страница 10

Толпа расступается и я сажаю женщину рядом с собой.

Когда погрузчик проезжает гигантские металлические затворы бомбоубежища, ее дыхание успокоилось и ничто не выдает пережитого, кроме помятой, растрепанной одежды. Но, обретя спокойствие только внешне, она так и не собралась ее поправить. Я делаю это сам, пока мы спускаемся на грузовом лифте и чувствую как мягкая кожа под моими ладонями дрожит и покрывается мурашками.

– Ты хорошо справляешься. Они проснутся и станет проще.

Она кивает, но ничего не говорит.

– Ты же помнишь, что Нин Сикиль предпочитает жить отдельно?

– Да-да, конечно! Я покажу, вам понравится.

Створки лифта наконец разъезжаются. Подземные коридоры, пока еще почти не населенные, кажутся пустыми. Хотя бункер был построен много десятилетий назад, работа здесь не прекращалась и нанятые Семьей строители превратили это место в настоящий лабиринт, обширный и очень глубокий.

– Обитель, достойная Семьи.

– Безусловно.

Когда мы прибываем на место, я позволяю женщине уйти. Будто не зная, что находится в безопасности, она выскальзывает бесшумно и слишком быстро. Шкура приносит несколько инфракрасных ламп и уезжает на погрузчике, а я закрываю на ключ двери апартаментов и наконец отпираю саркофаг.

Она лежит на боку, на мягких скомканных одеялах, поджав колени к груди, словно в колыбели. Металл под ее когтями покрыт тонкими, но глубокими царапинами и ткань в этом месте усеяна железной стружкой. Она не двигается, она холодна, словно мертвая. Но смерть чужда ее божественной природе.

Опустившись на колени, ощущаю каждый изгиб свернувшегося передо мной тела. Под инфракрасным светом Нин Сикиль начинает дышать чаще, ее глазные перепонки слегка подергиваются. Проходит и моя мигрень. Я вдавливаю пальцы в чешую, столь плотную, что с трудом поддается массажу. Это тяжелая работа, очень скоро кисти начинают болеть. Но это не важно. Слишком долго я был пуст и одинок. Человек не создан для одиночества, разлука – болезненна. Теперь все проходит. Предчувствие скорой встречи заставляет руки двигаться быстрее, прилагать все больше усилий, отдаваться процессу целиком, забыв про физический дискомфорт.

Она просыпается. Слепой покрытый чешуей котенок трется лицом о покрывала, приоткрывает глаза и сквозь ярко-желтые радужки на меня смотрят две пары глубоких черных зрачков.

«Я хочу девочку.»

Меня заполняет голод.

Тяжелые, длинные гудки в телефонной трубке наконец обрываются и где-то на другом конце провода слышится задорный, звонкий голосочек. Все приключившиеся со мной несчастья тают в нем, словно сахар в крепком, бодрящем поутру кофе.

– Ну, привет, поросенок. – говорю, сбрасывая обувь и забираясь с ногами в кресло. – Рассказывай, как у тебя дела.

– Привет, мам. Нормально, все хорошо.

– Как папа?

– Нормально.

– Чем сегодня занималась?

– Ничем, в школе была.

– Ты обещала позвонить после контрольной.

– Блин, извини, у меня телеф…

– Выражанцы, милая.

– Упс. Прости.

– Хорошо. Так что там с твоим телефоном?

– Он разрядился.

– Вот как? Но сейчас он заряжен.

– Извини, я забыла.

– Ладно, ничего страшного. Как прошла контрольная?

– Нормально. Слушай, мам, тут опять Джоди пришла, я тебе завтра позвоню, хорошо?

Ответить я не успеваю – снова гудки, теперь короткие.

Джоди.

Ее мать, Анджела – та еще сучка. Она красит ногти в чудовищные цвета, ни дня не работала с тех пор как вышла замуж и постоянно торчит в солярии – наверное, хочет сдохнуть от меланомы или какого-нибудь другого жуткого рака. А недавно сделала себе ужасную, самую отвратительную хейлопластику, которую я когда либо видела в своей жизни. Отец Джоди то ли в баскетбол играет, то ли читает реп, а может, прости Господи, занимается и тем и другим одновременно.