Читать онлайн Ян Добрачиньский - Письма Никодима

Jan Dobraczyński

«Listy Nikodema»

Copyright for the Polish edition by Aleksandra Dobraczyńska – Kadzińska; Joanna Dobraczyńska – Kuś, Warszawa, 1997

Copyright for the Polish edition by Instytut Wydawniczy PAX, Warszawa, 1997

Первая публикация в Польше в 1952 году.

Русское издание выходит с любезного разрешения наследниц Я. Добрачиньского – А. Добрачиньской-Кадзиньской и И. Добрачиньской-Кусь.

Перевод: Елена Головина

Редактор: Анна Годинер

Корректор: Вера Полякова

Издание 2-е

Избалованные и весьма искушенные европейцы с редким единодушием сошлись на том, что книгу польского писателя Яна Добрачиньского (1910–1984) «Письма Никодима» «нельзя забыть». Она появилась в 1952 году, выдержала 16 переизданий в Польше, была переведена на 20 языков.

Что может быть, в сущности, неблагодарнее для автора, чем попытка воссоздать земную жизнь Христа? Об этом написаны сотни книг на всех мыслимых языках и во всех мыслимых жанрах. И тем не менее оригинальность произведения польского прозаика бесспорна. Редчайший случай: достаточно традиционно выстроенное произведение на поверку оказывается чем-то принципиально другим, нежели просто романом, скорее – переданным через архетипические образы индивидуальным религиозным переживанием. Со всеми неизбежно вытекающими отступлениями от догматичности. Переживанием-встряской, переживанием-исцелением, и – что самое существенное – настолько современным и сегодняшним, что лишний раз убеждаешься, насколько неизменна «кристаллическая решетка» человеческой души. Да, подробно изложены все евангельские истории о Христе, обо всех сотворенных и всем известных чудесах рассказано прямо и буквально, казалось бы, без малейшей попытки перевести их в символический план. Христос Добрачиньского, «яко по суху», идет по водам Галилейского озера, словом воскрешает Лазаря, исцеляет прокаженного… Все так. Но гораздо важнее в романе чудеса не сотворенные… Дела не сделанные. То, что стоит за евангельскими притчами. И тут возможности для интерпретаций безграничны.

Разумеется, книгу можно прочесть с разных позиций. Например, как драму рационального пути к вере. Никодим – прототип современного образованного человека. Ученый, интеллектуал, книжник… В этом контексте само собой напрашивается сравнение Никодима с апостолом Павлом. Если Бог одарил Павла мгновенным озарением, открывшим ему истину, то Никодим, хоть и был (в отличие от Павла) свидетелем земной жизни Христа, тем не менее пришел к вере мучительным путем рационалиста и скептика, говорящего «нет» даже тому, что он видит собственными глазами. Видеть чудеса собственными глазами – и отрицать, и все равно не доверять… Феномен, ничуть не потерявший своей актуальности и сегодня.

Никодим, по сути, сопротивляется тому, чтобы заменить свою «правильную», но не удовлетворяющую его веру, на неправильную, к которой зато тянется его душа. Разве и это не актуально сегодня? В наш просвещенный век свобода вероисповедания формально провозглашена, да только разве с этим меньше проблем, чем во времена Никодима? Как бы то ни было, Никодим пошел за Христом не от недостатка или отсутствия веры, – психологическая ситуация у этого фарисейского учителя существенно отличалась от таковой у нашего современника с его зияющей дырой на месте религиозного чувства. Никодим всей своей жизнью служил единому Богу. Молитвы, посты, жертвы, размышления о Писании для него – повседневная и отнюдь не формальная практика. Учтем и то, что Никодим – один из самых богатых людей в Иудее, у которого есть все, включая славу и признание: он знаменитый сочинитель проповедей, истолковывающих библейские тексты. А все-таки ему чего-то не хватает. Не хватает до состояния удушья, до невозможности жить дальше.

Не чудесами Иисус соблазнил Никодима: ветхозаветный Бог тоже бывал способен на всяческие чудеса. В лице Иисуса Никодим встречает даже не столько Бога – он встречает Божественную любовь. Огромную, перекрывающую человеческий здравый смысл, опрокидывающую все устоявшиеся представления о том, что положено, что правильно. Иисус из Назарета любит его, Никодима, так, что по сравнению с этим меркнет мир. Стоило Иисусу приворожить его – и Никодим был обречен, как были обречены все, прикоснувшиеся к Его любви. Или, выражаясь другим языком, спасены. Полюбив Его, Никодим постепенно теряет все, что он превыше всего ценил в прежней жизни: положение в обществе, друзей, богатство. За эту любовь Никодим отдает единственное дорогое ему человеческое существо.

Добрачиньский рисует Иисуса в обличье Великого Универсалиста. Кстати, эту сторону личности Христа прекрасно чувствовал апостол Павел, заметивший, что во Христе «нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского». Как известно, в иудаизме основное чувство, связующее человека с Богом, отнюдь не любовь, а страх Божий. Но цена любви к Богу оказывается еще выше цены страха Божьего. И Никодим, пройдя через ужас крещения Божественной любовью, понес тяжкое бремя избранного.

И все-таки, что же он получил взамен? За что платил? В нашем человеческом измерении вопрос правомерный… Никодим получил ровно то, что Иисус ему и обещал – спасение. Автору удалось придать совершенно конкретный смысл столь раздражающей оппонентов христианства идее спасения. Воздаянием за любовь оказался смысл. Богопознание и самопознание в конечном счете этот смысл обеспечивают. Ведь современного человека не избавляет от страданий «здесь и сейчас» ни вера, ни неверие в то, что он попадет в Царство Божие. Его спасает обретение смысла существования.

Впрочем, роман можно прочитать и множеством других способов и открыть в нем множество других смыслов. Тем он и хорош.

Возможно, читателю будет любопытно узнать, что «Письма Никодима» были написаны «почти случайно». Почти. Яна Добрачиньского, к тому времени уже признанного мэтра польской прозы, всего лишь попросили прислать статью для рождественского выпуска популярного варшавского журнала. А он взял и написал ее в форме письма фарисея Никодима. Так родился замысел романа, который реализовывался довольно долго. Сбор фактического материала, работа в лучших библиотеках мира – все это отняло много времени. Впрочем, «Письма Никодима» – отнюдь не единственное обращение автора к историко-религиозной тематике. Помимо двух романов на библейские сюжеты («Пустыня» и «Избранники звезд»), его перу принадлежит «Святой меч» – повествование о первых христианских общинах и, в частности, о деятельности апостола Петра. Однако такого огромного успеха, как «Письма», эти произведения не имели.

Елена Головина

Дорогой Юстус!

Ее болезнь совершенно сломила меня. Когда-то я был человеком полным сил, который с окружающими людьми умел обходиться мягко и снисходительно, мне несвойственны были вечная раздражительность, нетерпеливость и несносная потребность постоянно жаловаться. Только сейчас я открываю в себе эти отталкивающие черты загнанного существа, которое, как дикий виноград, готово обвиться вокруг любой изгороди и заодно пенять ей за то, что та недостаточно высоко возносит его к солнцу. Если раньше я был способен отказать себе во многом, то теперь я с трудом соблюдаю полагающиеся посты! Должен признаться также, что не осталось во мне и прежней снисходительности, все более чужими мне становятся наши хаверы из Великого Совета. Мне смертельно надоели их бесконечные споры об очищении и дискуссии о новых галахах. С каждым днем это становится мне все более безразлично. Можно всю жизнь скрупулезнейшим образом выполнять все предписания, и тем не менее ничего не получить взамен… Почему болезнь поразила именно ее? Закон в его основной сути сосредоточен в словах псалма: «Делай, что велит Всевышний, и Он никогда не оставит тебя»[1]. Никогда… Так ведь немного найдется людей, которые бы так неуклонно постились, соблюдали очищения, приносили жертвы, размышляли над предписаниями и притчами, как я. Тут что-то не так. Не так уж много я грешил, чтобы Всевышний мог покарать меня за это таким страшным несчастьем. Правда, в Священном Писании имеется история Иова… Но, во-первых, этот идумеец не был верным, и, во-вторых, ему было невдомек, как полагается служить всемогущей Шхине; он упорно не желал признать, что грешит всякий, кто денно и нощно не печется о чистоте своих помыслов и поступков. Но ведь в конце концов Всевышний поразил страданием его самого, а не того, кто был бы ему так же дорог, как мне Руфь. Какая страшная вещь болезнь: мне часто случается видеть тех отталкивающих, изуродованных существ, которые живут в расщелинах у Навозных ворот. Однако беспомощно смотреть, как болезнь пожирает тело самого любимого человека, – с этим невозможно примириться!

Я то и дело возвращаюсь к этому, с кем бы я ни разговаривал. Скоро люди начнут избегать меня, боясь, что я заражу их тоской, как заражают проказой или египетской болезнью глаз. Одно спасение мне осталось: работа. Когда я пишу мои аггады, прославляющие величие Предвечного, я пьянею, как от вина. Мне известно, что они пользуются все б°льшим признанием, и слухи об этом, которые до меня долетают, служат мне некоторым утешением. Впрочем, меня не только хвалят, но и ругают, что я воспринимаю особенно болезненно. Люди не понимают, что переживая болезнь Руфи, я способен только на суровые слова, и ни на какие другие. Если мне все же не удается найти подходящего и точного слова – что ж поделать… Все чаще мне приходится говорить «что поделать», и этими словами, точно щитом, я стараюсь прикрыть свое окровавленное сердце. Я чувствую себя тогда, как черепаха, втянувшая голову и лапы под панцирь; она предпочитает не шевелиться, чтобы только не подвергнуться болезненному прикосновению. Раньше я произносил «что делать», подразумевая, что дело серьезное, и ради него можно принести любую жертву. Сегодня мое «что поделать» означает, что пусть лучше самые серьезные дела исчезнут, чем еще больше страдать. Хотя, собственно говоря, можно ли страдать больше? Разве тот, кто из страха перед дальнейшим страданием неспособен больше ничего отстаивать, не испил уже всей чаши человеческой боли?

И еще меня угнетает, что несчастье обрушилось на меня как раз тогда, когда весь мир оказался на пороге больших событий. Не ты один это чувствуешь, здесь у нас тоже людей словно охватило безумие. Споры в Синедрионе становятся все более ожесточенными; потом они переносятся в притвор, на Ксистус, где нередко кончаются потасовками, в которых, увы, принимают участие даже мудрые и почтенные ученые. Самые яростные конфликты разрешаются с помощью стражников: как это ни позорно, но этих рьяных смутьянов попросту нанимают убивать тех, кто почему-либо неугоден. Люди старые и опытные говорят, что подобное возмущение и ненависть царили здесь двадцать с лишним лет назад, когда из Галилеи на нас то и дело обрушивались банды мятежников. Римские власти сумели тогда усмирить страну, и надо признаться, что их правление оказалось гораздо сноснее, чем деспотия Ирода и его отпрысков. Но долго ли продлится это относительное затишье? В воздухе носится тревожное предчувствие бури; она еще скрывается за горами, но уже близка. Все против всех. Ни для кого не секрет, что римский легат в Сирии ненавидит римского прокуратора в Иудее, что прокуратор и тетрархи грызутся между собой, как собаки; что потомки Ирода яростно враждуют и всегда готовы к взаимной резне и травле. И надо всем этим рыжим хамсином нависает тень далекого кесаря, сумасбродного и жестокого. Вести о кровавых проскрипциях, творящихся по его произволу в Риме, пробуждают в людях дикий необузданный инстинкт ненависти. В Кесарии греки уже не раз нападали на наших. В Александрии и Антиохии, кажется, дело дошло даже до крупных потасовок. В Риме, как я слышал, при известии о том, что преторианцы взяли Сеяна, толпа напала на наши поселения. Повсюду война, кровь и убийства, а еще так недавно римские писаки возвещали наступление «золотой эры» и «вечного мира».