Разумеется, что для каждого из нас нить прожитых лет не обходится без узловых дат, которые, как указатели на развилках дорог, меняют направление нашего жизненного пути.
По этим узловым датам жизни я и предлагаю тебе, мой далекий и близкий Друг, начать неспешное движение по страницам моих незатейливых Писем. А ты уж сам определи – где ускорить чтение этих страниц, а где замедлить, что пропустить, а на что обратить свое пристальное внимание. Итак, родился я в 1939 году, в ночь на воскресенье 16 апреля в Ленинграде, ныне – Санкт-Петербурге.
Так что все мое детство было блокадным детством.
Кольцо вражеских войск, замыкавшее город, видимо, и явилось для меня предтечей тех кольцевых спиралей колючей проволоки, которые затем цепко и долго окружали и тело мое, и душу.
Мне не пришлось быть на войне.
Но Ленинградская блокада —
Как день ненастный, как во сне
Кошмаров призрачных громада.
И в памяти глаза в слезах
Над маленькой моей постелью.
Свеча в углу и грусть в углах,
Беда в натруженных руках,
Беда в плечах, беда в бровях,
Беда, стоящая за дверью.
Но что малыш запомнить мог —
На сковородке от картошки
Очисток жареных клубок
И крошки хлеба на ладошке.
Да в утро синее – снаряд,
Стена, сорвавшаяся с места,
Огонь, пылающее кресло
И матери кричащий взгляд.
Какой-то женщины тепло,
Ее заботливые руки…
И неподвижных глаз стекло…
И простынь… И рыданий звуки…
Особо помнилась шинель —
Почти до пят. А в ней мужчина.
На скулах с проседью щетина
И запах табака на ней.
И руки – сильные, большие
Меня под самый потолок Подбросили…
И слезы были…
И крик отца: Ты жив, сынок!
Сразу после войны – школа (1946–1956), затем – Техническое училище при заводе «Электросила», после которого – двухлетняя работа токарем на кораблестроительном заводе Ленинграда.
В школе перебивался я с хлеба на квас – с тройки на четверку, завидуя своему соседу по двору и по парте – круглому отличнику.
А как вечерами он тренькал на семиструнной гитаре – дворовые мальчишки слушали, забыв о девочках. Правда, я тоже старался тянуться за лидером. Пробовал на домре играть, на альте и валторне надувал щеки, там – за шахматами пешки передвигал, здесь – из тонкого бамбука самолетики строил, в другом месте – в балетном классе у зеркала и сюда ножкой, и туда. И даже мать вызывали в школу для показа ей моих непристойных стихов.
– А посмотрите, сколько здесь ошибок-то, – возмущалась и возмущалась учительница по русскому языку, перелистывая перед удрученным лицом матери листы моей «поэмы» про Марфу и Федора.
Но если что и захватило меня в юные годы, так это запах канифоли, таинственные прямоугольники конденсаторов и трубочки сопротивлений, не говоря уже о завораживающих огоньках радиоламп. Из всего этого материала, оказывается, можно было спаять говорящую голосом диктора всесоюзного радио хитроумную штуковину. Ясно, что не хватало мне времени на школу.
К тому же увлекался я книгами. Вот смотрю сейчас свои конспекты тех школьных лет: выписки из произведений Ф. М. Достоевского – моего любимейшего писателя; «Очарованный странник» и «Запечатленный ангел» Н. С. Лескова; «Страдания юного Вернера» И. В. Гете и другие.
Среди них и более двадцати мелко исписанных страниц – особо приглянувшиеся места из книги Этьен де Сенанкура «Оберман», написанной почти 200 лет назад.
«Я заглянул в себя, осмотрелся вокруг, – читаю отзвучавшее во мне тогда, – я спрашивал людей, чувствуют ли они подобное мне; я вопрошал, отвечает ли окружающий мир моим наклонностям; и я увидел, что нет согласия между мною и обществом, между моими потребностями и тем, что создано им… Силою воображения я пытался облагородить многообразные предметы, привлекающие людские страсти, и ту химерическую цель, которой люди посвящают свою жизнь.
