– Петр Григорьев, тебя к столоначальнику. Да срочно! Все, говорит, пусть бросит и бежит!
– Бегу, бегу!.. Вызывали, ваше превосходительство?
– Вызывал. Отдышись, ишь, запыхался! В твои-то годы! Когда мне двадцать два было, я соколом летал, а ты тащишься, будто гусенок с подбитым крылом. Устал? Каши мало ел, вон тощеватый какой, нос торчит, будто у дятла. А что это ты обносился так, Григорьев? Паричишко рыжеватый – несолидно, наши все в пудреных ходят либо вороных. И кафтанишко… фу, был черный, теперь тоже порыжел. Приоденься, встречают, знаешь ли, по одежке! Ладно, не за тем зван был. Погляди сюда. Твоей рукой писаны сии листки?
– Да вроде моей, однако дозвольте взглянуть поближе.
– Глазам не веришь? Понимаю! Читай вслух!
– «Доношу вашему превосходительству, что последние два письма г-на посланника без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Також синий куверт[6]в министерский кабинет в Париж легко было распечатать, однако ж два письма в оном куверте, то есть к королю и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое старание прилагалось, однако ж отворить оказалось невозможно. Так вышло, что куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (хотя я искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же, я, к превеликому моему соболезнованию, никакой возможности не нашел оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов, чего делать остерегся, иначе дело наше наружу вышло бы. Цифирного кабинета Секретной экспедиции чин Петр Григорьев».
– Ну? Чего замолк?
– Так… чего ж еще читать? Кончилось письмо.
– Кончилось, говоришь? Очень печально, коли так!
– А чего ж… да коли так вышло, то есть не вышло, чего ж еще писать?
– Вышло, не вышло… Слушать тошно! Так вот и заставишь ты меня, Петька, пожалеть, что из ничтожества тебя извлек и, во имя дружбы с покойным твоим батюшкой, незабвенным другом моим Федором Иванычем, принял под свое крыло, взял в Цифирный кабинет. Сам знаешь, как на тебя прочие косятся. Они-то все с титулами, дворянские сыновья, а ты…
– Эгеж, знаю я наших титулованных олухов! Задницу от стула не оторвут лишний раз, а я… я-то здесь, при кабинете, днюю и ночую, аж с женой рассорился из-за своего избыточного усердия.
– Ты язык придержал бы, Петр сын Федоров. Мало того, что старшего и начальника дерзаешь перебить, еще и оскорбляешь более удачливых. Молодой граф Шевелев – форсёр[7] из догадливейших, младший Бобчинский – перлюстратор отменный, э-э-э…
– Эх, ваше превосходительство, Алексей Алексеевич, покровитель богоданный, отец названый! То-то и оно, что «э-э-э»! Раз-два усердных господ – и обчелся. Да и таковы ли они в самом деле усердны? Шевелев лишь единожды форсировал новый шифр посланника Сегюра, да и то – как? Основываясь на моих догадках и предположениях. Я уж не стал шума поднимать, когда из моего сундука пропали заметки, кои я делал для составления нового «Цифирного лексикона для господ форсёров», а видимо, следовало жалобу подать, ибо моими догадками Шевелев потом козырял без зазрения совести. Бобчинский… ну Бобчинский горазд послания над паром держать, чтобы печати отклеились, терпения ему не занимать стать так кувертом водить, дабы сургуч не сломался, да зато невнимателен: чернила от пара начинают подтекать. Сами же разнос ему делали за небрежный вид аглицкого письма, кое в его руках побывало!
