Теперь очередной шаг – оценить в этих терминах эволюцию своих философских и песенных предпочтений. Когда мне приходилось охладевать к некогда любимому автору, его поблекший след представлялся мне десексуализированным, его правда – по Ницше пересоленной, его стиль – высокопарным, а значит – надуманным. Это очень близко к куртуазности. Да только ли так у меня или все к этому идет? Окуджава и Галич куртуазнее Высоцкого. Тот внедрил в культуру песен очередной слой общественной грязи. Макаревич куртуазнее Гребенщикова. Новые фанаты последнего стали называть первого «причесанным». Далее идут Звуки Му и Сектор Газа. Прошлая апология грязи кажется детским лепетом на фоне новой. Блатная лирика, противопоставившая себя «фраерам», обывателям в ее разумении, сейчас сама кажется довольно куртуазной. Всего лишь вторичная тюремная экзальтация. Мой ограниченный гуманитарный кругозор не позволяет мне достаточно проанализировать примеры за пределами определенного слоя песен последних лет, хотя поверхностно видно, что везде нечто похожее. Все новые слои грязи вводятся в обиход общественной культуры. А как же иначе? Поэт, со слов того же Парамонова, никогда не был законопослушным и причесанным, а всегда появлялся в образе эдакого сукиного сына. В философии – кто пошел в этом дальше Ницше и Фрейда? Наверняка их позиции уже сильно расшатаны, найдена тенденциозность, несоответствие, инфантильность. Но кто это сделает столь же ярко? Может, он уже есть? Назовите!
Борис Гарбузов, 4 марта 1996 г.
Написано во время первого визита из Канады в Харьков.
Поэзия и рутина, либидо и тоска. Авторы текстов и прочего получались только в тусовке, говоря на ее языке. Вокруг Гребенщикова толпа богемно-хипового толка. Библия – оплот религиозной тусовки. Математики состязаются, физики шутят. И в тусовке рано или поздно появляется духовный перманент в виде текста. Если тусовка умирает, ее тексты умрут почти наверняка. Если нет – их называют классикой. Я – графоман. Таких много. Профессионал – человек, устойчивый к тусовкам. Я не стал текстовой основой ни для одной тусовки. Я всю жизнь создавал картины, стихи, научные тексты. Студенты почитывали наши с Бахтигозиным тетради. Моя аспирантская деятельность вызывала подчас споры и общие дела. Я влиял на мир. Но мою диссертацию читал разве что Данник. Сейчас моя аудитория – несчастный имейл. Мои рисунки плачут, мои дела в чужих руках, мои фотографии в четырех стенах, мои стихи на полке, мои ученики разбежались, моя любовь на войне, мои статьи забыты, мои фильмы во тьме, мои воспоминания далеко. Но я породил радость, я посеял войну, я выучил счастье, я знаю секреты, я видел огонь, моя кровь продолжается.
Борис Гарбузов, 1995.
Великий обман от тех, кто нас вдохновляет
Написано в период жизни с Вадиком у бабки в подвале на 22 авеню. Семья уже разваливалась, я был занят академическими занятиями с ребенком, пребывал в полной карьерной дезориентации и предпринимал высокие творческие эксперименты.
Как долго ищем мы тех, кто нас не обманет, чтобы обмануться еще. Гребенщиков, Парамонов, Фрейд, Ницше… Куда уж чище. Я выбирал их для поддержки в вербальной мастурбации. Я продвигался по лестнице рафинирования последней, но редко решался всерьез, как Ницше, провозгласить созерцание основным делом своей жизни. Отходя от дел, я, во-первых, всегда боялся остаться без обеда, а во-вторых, отдалялся от секса и тусовки. А перечисленные вдохновители сочетали полезное с приятным. Ницше, например, зовя в пустыню, в пустыне не жил, а строил на подобной мастурбации и карьеру, и тусовку, преподавая в университете и издавая книги. Вот и обман его нарочитого провозглашения окаменевания в вечности. Гребенщиков втягивает слушателя в богемность, аристократию дворников и сторожей. Расположу атрибуты этого мира по убывающей. Цветы, хиппи, панки, безделие, наркотики. Сам-то он занят радостью созидания – песен и тусовок. Аудитория обречена на антисозидательное одиночество.
