Она присела на корточки перед постелью княжича и рукой махнула Ледену — рядом садись. Тот повиновался, не сводя с неё взгляда заворожённого. И дышал он сейчас так жарко, полной грудью, словно надышаться не мог.
— Что творится со мной, Еля? — всё ж спросил, хоть и не хотел, верно.
— Пройдёт, — она отвернулась, чтобы не видеть его одухотворённого лица.
А то и сама ведь проникнется. Взяла прохладную ладошку Радана в свою, стиснула крепко. Хоть и жар его мучает, а тело уж пустеет, не держит тепла и жизни. Другую руку мальчика она вложила в пальцы Ледена. И вновь облепила со всех сторон словно земля, дождями пропитанная. Влажная, холодная — от неё зябло всё до костей самых. Плеснуло в лицо водой — ни холодной, ни тёплой — никакой. Лишь осталось дыхание Смородины, бегущей нынче где-то рядом, каплями тяжёлыми, дорожками тонкими, что, стекая, тревожили самые мелкие волоски на коже. И вкуса у воды этой тоже не было. Как не было вкуса у смерти. Хоть у каждого она своя.
Мелькнуло светлое пятно незапятнанной ошибками и печалями души, остановилось вдалеке, покачиваясь, словно растворяясь. То принимало оно очертания мальчишеской фигуры, то снова расплывалось — ещё немного, и поздно станет.
“Зови”, — прозвучал в голове голос, свой и чужой как будто.
Елица сжала крепче маленькую ладошку княжича. А её вдруг оказалась похожа на лапку птичью — такая сухонькая, тонкая. Жива внутренняя вдруг вся хлынула в Ледена, который рядом сидел, не отвечая и не уходя. Застлало взор фигурой высокой и тёмной, что осколок зимних сумерек. Елица отшатнулась от неё, испугавшись — и совсем перестала видеть хоть что-то, словно кувшином тонкостенным упала на камни и разбилась.
Очнулась она словно в колыбели, в которую запихнули её неведомо какой силой и зачем. Тепло было, тесно, но и спокойно так, будто оказалась и правда в далёком прошлом, когда укачивала её матушка, напевая тихую песню. Не понимала она слов, лишь звучал повсюду, наполняя хоромину просторную, голос её — ласковый, самый приятный на свете. Елица не помнила матери до этого — та умерла, когда она ещё совсем мала была и не понимала, верно, ничего — остались только обрывки образов. Запах её, молока и трав, песня, почти неразличимая в вечерней тишине. “Не шали, Отрад, — всплеском строгим. — Спит Еля”.
Она протянула руки, как тянет младенец их к матери, узнавая знакомые черты её лица среди огромного мира — и нежданно обхватила вдруг шею крепкую и слишком широкую для женщины. Распахнула глаза и уставилась тут же на губы Ледена, которые были так близко — прямо перед глазами. А она продолжала тянуть его к себе.
— Отдал всё, что взял, — губы шевельнулись. Мелькнули белые зубы. И дыхание привычно прохладное скользнуло по лицу. — Но, если хочешь, ещё больше отдам, Еля.
Она подняла взор: серо-голубые глаза княжича улыбались, тая лёгкую насмешку. Тёплую, что капля мёда, которая тает в прозрачной воде. Елица отдёрнула руки — и Леден выпрямился, освободившись от неожиданно крепкой её хватки. Вот уж вцепилась — даже совестно.
— Прости, — она потупилась.
Что ещё сказать? Неловко так вышло. Елица села на лавке, на которую её уложил, верно, тоже Леден. И оказалось, что в горнице своей уже — а за окном ночь прозрачная, сиреневая — летняя.
— Не за что извиняться, — он всё же провёл по шее ладонью, чуть потянул её, поглядывая с притворным укором.
— Получилось?
