Энки показалось, что он сдвигает их своей мыслью… И тут его чуткий слух, инстинкт, вроде как у Сушки, когда он ищет молоко, подсказал ему – во дворике кто-то идёт милыми лёгкими ногами.
Энки, как бешеный, хлопнул книгой по столу. Мегамир закрылся. Он выскочил из странной комнаты. Он знал, что не признается Нин в том, что наделал.
Дверь в белую девичью гостиную открылась. Нин вбежала и сразу подозрительно уставилась на брата. Энки, в несвежих одеяниях, но с лицом свежим, как рассвет, безмятежно сидел на полу возле книжных полок.
Он встал, не опираясь руками.
– Я тут старался ни к чему не прикасаться. Ничего тебе тут не запачкал.
Нин сделала над собой усилие, чтобы не кинуть взгляд в анфиладу.
– Что тебе? – Нелюбезно спросила она, зачем-то трогая узел волос над затылком.
Энки проводил её движение взглядом карих ясных глаз.
– Вот сейчас разобижусь вдребезги. Я пришёл…
Энки обошёл Нин по кругу.
– Пришёл, сел на пол…
Нин окончательно успокоилась… Энки от явного нечего делать зашебуршился на откинутой столешнице секретера – древнейшая штука, из детской в Нибиру привезена. Ему попался какой-то журнал, очень старый. Он листал его под взглядом Нин с умно-глупым видом. Вернулся на страницу, которую залистнул.
Энки повертел, рассмотрел с видом сыщика оборванный край, перевернул, зашевелил губами.
– А что… – Начал он, поглаживая свой живот и подымая взгляд на зачем-то пытающуюся остановить занавески Нин.
– Нечего трогать мой рабочий стол. Сам знаешь, у меня чудес много. Так и в лягушку превратишься.
Нин бросила на него короткий скользящий взгляд, и Энки сразу рассердился.
– Если я такой грязный, что тебе противно смотреть на меня, даже останавливать взгляд на моём, понимаешь, лице – так и скажи. И нечего лицемерить.
Нин помедлила и спокойно сказала:
– Энки, ты, правда, чрезвычайно грязен. Мне, действительно, немного страшно смотреть на тебя, но ещё страшнее представить, что тебя увидит командор. Он, как тебе известно, не терпит малейшей расхлябанности.
Энки сразу утешился и махнул.
– Он меня уже видел и не умер. А что это, зачем это, какая-то дата записана… – Шерудя глупыми пальцами в журнале, молвил он.
– Не пойму… – Нин посмотрела на журнал. – Тебе, мой друг, что за дело? – Мягко добавила она. – Это могут быть мои рабочие записи и… рабочие записи. Положи, пожалуйста, на место.
– Чувствую, – не положив журнал и продолжая бездарно тискать полиграфическое изделие, – что мне тут не рады.
– Энки, у тебя неприятности, что ли? Положи, пожалуйста.
– Чиселки какие-то. Это когда же было? Три года, три года… Какие неприятности? Какие неприятности? Ах, нет. То есть, да. Ну, да. Неприятности. В смысле, Энлиль притащил сюда какого-то начальника.
– Вероятно, это пресса. Положи, пожалуйста. Помню, Энлиль нам с медсёстрами говорил.
– А мне нет. Мне никто ничего не говорит. Мне вот, спасибо, Силыч словечко молвил, он меня не бросит. Более я никому не нужен. Можно, я у тебя умоюсь?
– Нет.
Энки, не веря ушам, переспросил:
– Это почему?
– Если тебе угодны объяснения, изволь – я люблю свой дом и не хочу, чтобы он превращался в руины. Что несомненно произойдёт, если ты заведёшь привычку тут умываться.
Энки был так оскорблён, что в поисках достаточно разящих слов очень долго молчал.
– Так, значит?
– Иди, родной. Иди, сделай, что тебе Силыч сказал.
– Куда положить? – Упавшим голосом спросил он, протягивая Нин свёрнутый наподобие телескопа журнал.
