Бунтовщики явно склонились к тому, чтобы выслушать хозяина, чтобы он не сказал. Это было достижение, но на этом следовало прерваться. Энки нутром почуял, что успех следует закрепить и отступить, вплоть до совета с кем-нибудь, хоть с десятником. Потому что даже наглая душа Энки слегка трепетала – энергия бунта, мощь мятежа открылись ему, и он каждой клеточкой своей отзывался на то, что почудилось ему своим, родным, пусть уродливым, но честным.
Слово заветное, слово оболганное пронеслось под грязными рыжими клоками в черепушке царского первенца.
– Короче, (он употребил нецензурное обращение), я подумаю, как с вами обойтись. А ты, шутник, указывать мне будешь…
Думаю о ней. Мы все думаем о ней.
Свобода – как нам тебя не хватает.
Он твёрдо завершил:
– Когда будешь тут главным.
Одноглазый осклабился. Энки, как заворожённый, уставился в прорезь рта – там во тьме не хватало одного из клыков. Одноглазый оказался с ещё одной пометкой.
«Чрезвычайно символично и выразительно». – Пробормотал внутренний голос сира Энки.
– Буду, не сомневайся. Эксплуататоры, кровопивцы. Кончится ваше времячко, уж поверьте. Буду. Придёт время свободных выборов.
– Боюсь, ни вас, ни меня уже не будет в это дивное время. – Заявил Энки. Одноглазый против воли нравился ему – чёртова брутальность, разбег характера – пожалуй, их это роднит. – С чем и себя, и тебя поздравляю, революционер ты мой ненаглядный, пупочка.
Одноглазый ещё сильнее раззявился. Пасть его была великолепна. Энки заделся неожиданным вопросом – как прекрасные дамы относятся к тому, чтобы припасть нежными благоуханными губками с россыпью зубок жемчужных к этому революционному громкоговорителю. Вопрос, можно сказать, соплеменника, не сугубо риторический. Похоже, им это нравится…
Тут тихий свистящий звук отвлёк напряжённое внимание Энки. И он, и одноглазый, ещё до того, как раздался предупреждающий окрик дежурного, и заколотили в било, посмотрели вверх. Поодаль на три ТЭ садился небольшой аккуратный катерок-тарелка с латкой на тощем фюзишке. Не зная, кто внутри, Энки знал, что это может быть только дорогой брат Энлиль.
Мужики тоже отвлеклись. Энки улучил момент и кивнул одноглазому. Тот не меняя выражения, ответил взглядом, тем паче выразительным, что единое око его так и горело. Но Энки опять показалось, что во всей повадке ворюги есть что-то нечаянно лишнее или чуждое его разгильдяйскому облику.
Но как бы ни обстояло с избытком фантазии у вспотевшего царского отпрыска, сговор состоялся. Энки не сомневался, что он назначил свидание, необходимое для дальнейших событий. Сколько бы профсоюзных лапиков не поналетело на дымящуюся кучу – а вызвать их надо – решение будет принадлежать вот этому, в набедренной повязке.
Энки обернулся к кому-то в пиджаке и пожаловался доверительно:
– Заели. А тут ещё какой-то редактор.
Тот смущённо что-то и невнятно сказал.
– Извините, не расслышал, – искренне рассыпался Энки, рука на груди, – а! вот и ты. Вот и ты. Всё летаешь.
Походка командора, неторопливо вылезшего из катера, а вовсе не выпрыгнувшего лихо, ношеный, но безупречный мундир, сам вид катера, глядевшего солдатиком, а не шансонеткой, говорили о внутреннем достоинстве, не нуждающемся во внешних подтверждениях. Словом, тоска. Глаза голубые, Солнце пытается запутаться в волосах. Эх. Оп-па.
Энки двинул к брату с распростёртыми, показывающими щуку, что ли, руками.
