Стоящая поодаль Пассия в ужасе ахнула, обхватила тонкими детскими ручками щеки и залилась безутешными слезами. У Скафы бегали глаза. Ее лицо то бледнело, то покрывалось красными пятнами. Нависла тяжелая тишина.
– Закапывать надо было на могиле. Там ее быстрее прочтут демоны и исполнят пожелание, – поучительным тоном, видимо не вполне протрезвев, сказал Эпидий, но после нового взвизгивания жены подошел к Скафе, поднял ее голову, долго задумчиво рассматривал измученное страдающее лицо, затем сказал вполне трезвым голосом, в котором даже слышалась некоторая теплота: – Ревность. Она каждому любящему понятна. А сечь не надо. Отправь ее в деревню.
На лице рабыни отразилось сначала облегчение от сознания, что она не поплатится жизнью за содеянное, затем отчаяние и горечь. От пережитого напряжения у нее словно помутился рассудок. На коленях Скафа поползла к Валерию, заклиная не отсылать ее, с мольбой протягивала руки, пытаясь обхватить ноги мужчины. Валерий отшатнулся. Лицо его стало надменным. Решение отца его вполне устраивало.
Какой жалкой может быть судьба женщины, особенно если она старше возлюбленного, да к тому же бесправная рабыня. Заломив руки, Скафа повалилась на мрамор пола. Безудержные рыдания сотрясли ее тело.
Но ни слезы, ни мольбы ничьего сердца не трогали, ни в ком сочувствия не вызывали. Стоящие вокруг рабы смотрели равнодушно. У каждого своя судьба.
Валерий молча отвернулся. Преданная любовь Скафы была ему докучна.
– Убрать, – раздался за его спиной приказ разъяренной Терции и звуки хлестких оплеух, на которые всегда была щедра матрона и которые должны были сейчас напомнить зарвавшейся рабыне ее истинное место.
На нешироком плоскогорье в седловине Иудейских гор, между горными узлами Бет-Эль на севере и Хеврон на юге, среди садов расположился Иерусалим. Сердце страны. Национальная и религиозная столица, лично царем Давидом завоеванная. Самый неуправляемый, как считали римляне, город на земле. На двух холмах строился город. На одном, высоком и плоском, стоял Верхний город, на втором, более покатом, – Нижний. Ряды домов спускались с обоих холмов в долину, их разделяющую. Крыши одних домов служили дворами для других. Кварталы домов разделялись узкими улицами с крутыми ступенями.
Три ряда мощных стен защищали Иерусалим. Над стенами возвышались четырехугольные башни, массивные, как сами стены. И над всем городом словно парил в небесной выси Храм.
Он стоял на вершине укрепленного холма и, покрытый со всех сторон золотыми листами, блистал в лучах солнца. Храм был доступен взору из любой точки города. Ни один иудей не поворачивался к нему спиной и всегда старался идти так, чтобы хотя бы краешком глаза, но видеть святилище.
Жертвоприношение закончилось. Левиты смыли кровь с подножия жертвенника. Обильный дым фимиама поплыл в небо. Звуки серебряного горна отметили конец литургии. Двери святилища, открытые при службе, закрылись до заката. Покинув Двор священнослужителей, Ионатан спустился по лестнице в общий двор, прошел через него, рассеянно кивая знакомым.
Последнее время Ионатану было непривычно грустно. Их свадьба с Биной была назначена на осень. И он безумно скучал по девушке, постоянно представляя, как увезет молодую жену в Кесарию, в солнечный дом отца, как его родные окружат ее вниманием и любовью, как по утрам они будут стоять рядом на балконе, любуясь зеленоватыми просторами Средиземного моря и видя уходящие вдаль корабли. Неужели Бина – это прекрасное, неземное создание – будет с ним всегда, днем и ночью, и он сможет бесконечно долго глядеть в ее глаза, гладить тонкие руки, целовать ее губы?
