Комната давно стала для меня архетипом, скорее мифической, нежели реальной конструкцией, ведь большую часть времени я провел там мысленно, в процессе написания той, еще так и не написанной книги. Как будто сам воздух здесь был наполнен голосами и сценами из бездонной страны воображения. Впрочем, и реальность порой не уступала своей таинственностью.
В первый раз, когда я побывал здесь, Толик играл некую странную гармонию, которую он назвал «песней без слов». Несколько причудливых аккордов образовывали невозможное сочетания, какую-то неэвклидову лестницу звуков, рука ритмически поднималась с одного аккорда и опускалась на другой. Cловно маятник старинных часов, она ритмически раскачивалась туда и сюда, иногда рука на доли секунды замирала, и от этого все как-то судорожно сжималось внутри. Казалось, задержись он еще хоть капельку, случится что-то чудесное, невообразимое, сотрясутся сами основы мироздания. Открывались двери восприятия. Мелодия медленно, но верно вводила в мистический транс. А потом появился голос – щемящее запредельное пение, исходящее будто бы и не от Толика, а из самого меня. «Это поет безграничный источник любви и счастья» – что-то такое промелькнуло тогда в голове.
Перед отъездом в Питер мы завезли Толику старый компьютер и остались у него ночевать – помню, как тогда выходил в подъезд, смотрел на звездный шатер и грезил о новом будущем, полном чудес и приключений, о великой космической тайне, которой хватило бы на всех, которая собирала нас вокруг себя, как магнит, тайне, которую мы все могли бы пить, как живую воду, но которая никогда бы не иссякла.
Теперь все было наоборот – я вернулся проигравшим, мучимым манией преследования и угрызениями совести. Я потерял ключи, банковскую карточку, потратил почти все деньги, так и не выполнил поставленный план – написать диссертацию, закончить заветный текст, сделать что-то хорошее для родственников. Стремительный эмоциональный подъем, начавшийся прошлой осенью, закончился стремительным спадом. Это было со мной так много раз, но теперь гораздо, гораздо серьезнее.
У Леночки болело горло, я отчаянно пытался ей как-то помочь – но все валилось из рук. Ужасный чайник с черным вековым налетом я так и не смог отмыть – только перепачкал всю раковину, в очередной раз направив на Толика гнев раздражительной соседки. Еще более подавленный от неудачи с чайником, я вернулся в комнату. Лена уже засыпала на матрасах между сломанным барабаном и мифическим городком Аси, а Птица с Толиком пили пражское вино и обсуждали творчество местного прозаика Василия Костылева17.
– Да Костылев – тварь! – вынес безапелляционный приговор Птица.
– Кто? – рассеянно переспросил Толик.
– Пожиратель тепла. Человек начисто лишенный сверхзадачи, вечно вьющийся вокруг творческой элиты вроде нас и питающийся ее кровью.
– Предатель, что ли?
– Ага.
– Мда… Им не позавидуешь. Я еще в детстве боялся стать предателем. Это паутину напоминает – чем больше ты будешь пытаться вырваться, тем сильнее она будет стягиваться. Кто попадает туда, уже никогда не возвращается…
Внутри меня все похолодело. Мне вдруг показалось, что это я попал в такую паутину.
– Да. Это точка без возврата. Но и поделом. Есть фатальные поступки, после которых остается только наблюдать, что с тобой будут делать, и скрежетать зубами…
Я безуспешно попытался закрыть окно, чтобы хоть как-то облегчить Ленину участь, но оно не поддавалось. В конце концов, я отчаялся и лег с ней рядом на пуфик.
