Демонстрация, как ни крути, обязаловка, идешь строем, как дурак, три часа из жизни долой. Старшие вспоминают совсем нерадостные хождения строем, средние помнят, что стирка стоит да еще успеть борщ, а Николаша, подлец, на больничном отлежался; младшенькие ноют о классовой враждебности советской обуви – советским детским ножкам. Им говорили, что на демонстрацию надо и весело, а где ж оно весело-то – непонятно. Не получалось единения.
Застолья были веселее: топтаться не надо, тетка сама все подаст, сиди себе на мягком да кушай вкусное. Накладывай, накладывай, ты ж это любишь. Совместная оргия обжорства, пересказа общеизвестных анекдотов, обмусоливания общеизвестных фактов с улыбочкой да с подколочкой. Это единство ломалось на оглушительном Высоцком – женщины к тому времени обычно уставали и желали тишины, а не мытья посуды; дети хныкали от переедания и оттого, что праздник уходил, с Денисом подрались, а кошка поцарапала («а ты не лезь»); у мужчин же рвалась душа – уж Высоцкий, так, чтоб окрестные собаки взвыли, уж добавить – чтоб жена родная не узнала, и гори оно все!!! На чужих кошек тогда особенно яростно орали: «Брррррррриииииись! Пасссссскудинаааа!» и, догоняя, падали иногда мордой в свеклу. Праздник заканчивался под крепкий чай и слезливое оханье, детки же страдали в туалете и клялись, что даже если любишь и вкусно, больше – столько – даже если тетка потчует – никогда!
Нет, совсем другое удовольствие было прогонять кошек.
Сумерки. Охотники притаились в засаде. Все трезвые, бодрые, готовые к обороне территории. Легкое чувство голода вознаградится потом среди золотого света и пара жареной картошки, легкое чувство азарта – переходящее в мощное чувство азарта – переходящее в неистовое желание, – разрядится прямо сейчас! «А-а-а-! А ну-ка, брысь! Брысь отсюдова!!!»
– Ав-ав-ав-ав-ав!!! – разряжался пес Дружок. Иногда он даже срывался с цепи.
Кот взвивался на забор. Вслед ему летели картофельные бомбы и комья земли. Жаль, что нельзя свеклой, – заругает тетка, что продукт переводишь. Дядька с лицом старого пирата, прихрамывая, бежал за котом, грозя рогаткой. Мы его прогнали, прогнали! Мы победили врага! Мы – самые – сильные!
И когда мороз сковывал метательные снаряды и не пускал во двор, коты нагличали – тянули свое «мряяяяяяяу», у кого дольше получится, а люди распахивали форточки и кричали в ночь дружное «бррррыссссь!».
На ловца и зверь бежит – очень скоро ко двору прибилась, не найдя себе ничего получше, чужая кошатина. Она подъедала остатки из собачьей миски, а ведь кошки переносят чумку, «через нее и пес сдохнет», сказала бабушка. Она лакала воду, предназначенную для полива огорода, и дядька мечтал сбить ее выстрелом из рогатки да так ловко, чтоб черная дурочка шлепнулась прямо в бочку. То-то будет смеха! Она сидела на крыльце, вылупив желтые глазки-монетки, ужасно наглая и верткая, – всегда удирала прежде, чем человек успевал подойти. Папка ворчал, что пахнет кошками, что заразу в дом носим.
Бродяжка подъедала и за Рыжиком, и толстый благодушный кот начал даже уступать ей свою порцию. Тетка прогоняла чужачку, но от вопля «бррррыссссь!» сбегали обе кошки. «Рыжик, а ты куда, вернись на место, ешь, кому говорят!» – надрывалась тетка, но Рыжик впервые не был солидарен с хозяйкой. Кошка стала не своя, но уже как бы и не вполне чужая. Называли ее Брыськой.
