Катерину понять можно. Какая свобода действий, если в доме посторонний человек? Любовь на троих – штука возбуждающая, но не для сельской глубинки. Здесь, – все больше по старинке, при потушенном свете, под одеялом.
– Сёмочка, – чуть не плачет Катерина, – отведи товарища и не задерживайся. Я тебя умоляю! – сложила ладони у подбородка.
Семен с неохотой поднялся с усиженного места.
– Пошли! Только без горилки к Плужку лучше не подходить. Катерина с готовность вступила в разговор:
– Найду, найду! Можно и в долг.
– Какой разговор? – я вспомнил, что у меня, от более удачливых времен в загашнике черствела сотенная. – Держи стольник!
– Катька! – Семен шумно шлепнул сухой ладонью по мягкому женскому заду. – Тащи баллон!
Катерина с готовностью достала из чуланчика трехлитровую банку, запечатанную металлической крышкой
– Многовато… – посомневался я.
– А мы по бутылкам не разливаем. Чего губы мазать? – более чем логично отрезала Катерина. Мужики, если выпьют, то не остановятся. Всю ночь спать не дадут. Ходить будут – дай да дай!
– Семочка, пусть я гостя сама до Плужка доведу, а то ты опять перегрузишься. А, Семочка?
– Молчать, женщина! – картинно топнул ногой землеустроитель. Долг вежливости обязывает! – и понес какую-то чепуху о восточном гостеприимстве.
– Пойдем, пойдем! – потянул я его за рукав, опасаясь, что тот передумает.
Катерина только резко громыхнула посудой, и осталась стоять у стола, завязав в узелок губы. Ее брачная ночь явно разваливалась.
На улице строил рожи уже совсем обнаглевший месяц. Черное небо было припорошено крупитчатой солью. Морозно и тихо, как всегда бывает в конце осени, перед самым декабрем.
Под ногами теперь кучковалось и хрустело. Пузатая трех литровка так и норовила выскользнуть из рук. Пришлось покоить ее на груди, как спеленатого ребенка.
– Далеко еще? – спросил автор, когда они прошли уже порядочно по длинной, пустынной улице. А банка тяготила руки – нести неудобно, и бросить нельзя.
Ни огонька, ни собачьего брёха.
– Как увидишь у дома трактор, так вот он, и – Плужок!
Но они шли и шли мимо молчаливых, отрешенных от всего суетного ночных изб, в которых, казалось, нет ни одной живой души, кроме призраков. Какой трактор в этом потустороннем мире?
– Во, ё-моё! Прошли, кажись! Он теперь свою технику во двор загнал, паразит. Значит, завтра работать не будет. У него закон такой: если трактор стоит перед домом – Плужок работает. Приходи, не бойся, в любое время, хоть в ночь, хоть в полночь заказы принимает. Вкалывает по суткам. А, если трактор во дворе, – лучше не подходи, работать ни в какую не станет. «У меня – говорит – тоже праздник душе должен быть. Мне ее на волю выпустить надо!» А если на уговоры пойдешь, то и на кулак наскочить можно. Кулаки у Плужка тяжелые. А-а! Вот она, изба-то! А ты говоришь – «Не найдем!» – Трактор, действительно, стоял во дворе, мертво отсвечивая бельмами кабины. В доме света не было. Спит Плужок…
– Что делать будем? – опустился я на корточки, поставив между ног опостылевшую банку с самогоном.
– А ничего! На абордаж Плужка возьмем! Против двоих он не устоит. Тебя когда-нибудь били? Пойдем, если так! Вставай! Банку только попридерживай.
Такой оборот событий, никак не входил в планы отвыкшего от кулачных боев автора.
Дверь к Плужку оказалась не запертой, и, широко зевнув спросонку, нехотя впустила гостей в темные сени.
Потолкавшись из угла в угол, мы, как-то невзначай, попали в еще не остывшее, теплое, ватное пространство самой избы, дурно пахнущей перегаром.
