Где-то у потолка, в сторонке, раздавался невозмутимый храп хозяина.
Землеустроитель-рыбозаводчик, на правах старого знакомого, включил, пошарив по стене, свет. В избе – никого. Правда, храп тут же прекратился, перейдя на тихое, потаенное дыхание.
– Плужок, а, Плужок! – вкрадчиво позвал Семен хозяина. Никакого ответа. Но дыхание пресеклось.
– Постучи по банке! – подал мне Семен граненый стакан со стола.
Такой звук не с чем не спутаешь. И с печи, сохранившейся еще от царя-Гороха, сначала показались ноги в рваных носках, а потом съехала на пол и сама фигура зловещая в своем похмельном недомогании.
– Вы чего?
Я хотел, было, выскочить вперед со своей безотлагательной просьбой, но Семен ладонью загородил мне рот, поспешив сказать, что ничего, мол, вот шли по улице, и зашли на огонек.
– Чего ты брешешь? Какой огонек? Я свет еще с вечера вырубил! От него глаза болят.
– Так уж и сбрехать нельзя! – смеется находчивый рыбозаводчик. – Идём мимо, а поперёк дороги банка самогону прохода не даёт. Выпить бы надо, а посуды с собой нет. Подумали к тебе зайти. Стаканчиком разжиться. Ты сам-то выпьешь с нами?
– А-то нет! – оживился Плужок.
– Ну, вот. Доставай закусь!
– Пить да закусывать, то зачем тогда пить? – резонно вставил свое слово автор. – Пьянеть не догонишь!
– Не, я так не могу! – передернул лицом Плужок, искоса посматривая на хрустальную прозрачность трехлитрового баллона. – Я – щас!
Через минуту Петька Плужок принес из сеней огромную тыкву и, водрузив ее на стол, достал откуда-то из-под печки, то ли обломок косы, толи короткую саблю, и в несколько взмахов искрошил оранжевый шар вдоль и поперек:
– Закусывай, давай! Мой Борька и без вина эти гарбузы жрет, только похрюкает. Сало – Плужок страстно сглотнул слюну, – на ладонь, поди, будет. – Семен, ты же моего Бориса Хряковича знаешь. Сам видел. Он – человек, а не скотина, как мы все.
Кого имел в виду Петька – понятно.
Косырь, который он держал в руках, оружие серьезное, но им банку не вскроешь. А терпеть Плужку, по всему видно, было уже невмочь. Он подцепил пальцем ободок жестяной крышки, и, как Давид, разрывающий пасть льву, сорвал эту самую крышку с широкой стеклянной горловины.
– У-ф! – Плужок победно посмотрел на гостей, мол, вот я какой!
Ну, остальное – дело техники. Выпили по кругу. Похрустели сырой тыквой, выскребая мясистую основу с семенами, круглыми, как пластиковые пуговицы.
У меня возникло беспокойство: дружка-то своего я забыл! Ночь, мороз не шутит, дорога проселочная. Вокруг – ни души. Край тамбовского волка, а Лёха Батон один на весь мир, друг его. Ждет, небось. А он, сволочь, здесь пирует…
– Петр, – говорю я нетвердо, – дергать надо! Один он у меня. Один…
– Зуб что ль болит? – обернулся ко мне начинающий разогреваться Плужок. – Эт-то, мы его щас пассатижами вырвем! – и стал шарить одной рукой на подоконнике, где у него, за тряпицей, закрывающей окно, лежали всякие железяки, запчасти, ветошь. Другая рука у него уже была снова занята стаканом.
– Лёха там! – показал я ладонью за окно. – По завязку сидит. Трактор нужен. Тачку из кювета вытащить. Петр, друг…
– Ну, если я тебе друг, – какой разговор?! Дернем и вытащим.
Дергаю! – Плужок самотеком влил в себя стакан, потом прихватил щепотью волокнистую, похожую на мясной фарш, мякоть тыквы вместе с семечками и стал задумчиво, по-воловьи, жевать. Но жвачка не пошла впрок, и Плужок с отвращением ее выплюнул. – Нет, – разочаровано сказал он, – желудок не обманешь. Это не мясо! Пойду Петьке Кочетову, моему тезке, башку снимать. Надоел он мне, подлец, спать не даёт! – Плужок рубанул с размаху воздух, чуть не задев меня косырем, и направился к двери.
