Без желания согласился Илья, потому что уже созрело намерение распрощаться с семинарией. И конечно же он не предполагал, насколько важным для него окажется первый курс и регулярные встречи с Павлом Осиповичем в его непостоянном жилище частного дома. Кровать, стол с настольной лампой, две полки книг, три стула и возле двери кустарный шкафчик для белья и верхнего платья. И всё – но и это представлялось райским уголком, тихим, уединённым, в сравнении с проходными секциями общежития. От Лавры пятнадцать минут хода… И встречи продолжались с осени до лета не реже одного раза в неделю.
* * *
Шли молча. Илья запоминал дорогу, уныло думая: «Вот так уйти – и не возвратиться». Когда же вошли в жилище, почти с порога Калюжный спокойно сказал:
– Ты что, намерен оставить семинарию?
Илья сконфузился.
– Я вам этого не говорил… А впрочем, и об этом думаю.
– Тогда налей в чайник воды. Заварим… А пока умоемся да прочтём молитву, – сказал он это настолько распорядительно, что не подлежало сомнению – так и должно быть.
Они сели к столу, и Калюжный с наигранным раздражением сказал:
– Что, или общественная ложка рот дерёт?.. Пища груба, кусок в рот не лезет, изжога изводит. Не так ли?
Илья резко глянул на Калюжного.
– И так тоже…
– Понятно. А ты не заметил, что все довольны столом? Ко всему еще и одобряют: хорошо готовят – и бесплатно!
– Лучше взимали бы какую-то сумму…
– Это тебе лучше, у тебя в Москве папа-доктор и двое кандидатов – отстегнут… А ты поинтересовался, кто рядом с тобой за столом? Дети священников, другие – периферийные парни. Они и дома копейки считали… А потом, ведь не в этом дело. В семинарии будущие иереи. Кто-то и в монашество уйдёт: они уже и теперь должны готовиться к воздержанию и постам, к грубой пище в условиях Севера и сельской глуши… Сознают это каждый по-своему, но сознают. И они никогда не скажут: «Плохо». Затянутся как монахи «обручами» и вместо десерта станут больше трудиться и молиться. Потому что всё истинное христианство – подвиг… А ты этого пока не понял – и не знаю, скоро ли поймёшь. Ты из элитного сословия оказался на пороге истинного православия, чтобы обогатить свою душу, а начинаешь с желудка, с негодования на быт. Всё это заметно и даже видно. Уже то, как ты сидишь на лекциях, говорит о твоём духовном состоянии… Это и наша чванливая болезнь первородства, от которой надо избавляться. Да и сказано: не хлебом единым будет жив человек…
Илья устал слушать, его раздражали слова упрёка. Хотелось даже вступить в спор, но пока он терпел, ни на градус не изменив своего мнения.
– Ты привык к лучшему. Теперь приучи себя к общему – в этом тоже немалое достоинство. И не вздумай бегать в магазин за сладостями. Это всё равно, что в лагере миски вылизывать – читал ведь Солженицына…
Зашумел чайник, дробно заплясала крышка. Калюжный быстро заварил чай. Поставил на стол чашки, дешевые карамельки, до которых, впрочем, не притронулся, задёрнул на окне штору, включил настольную лампу и резко сел на стул.
– Устал…
– Говорить? – не без задира спросил Илья.
– И говорить… Мне ведь не двадцать лет. Да и лекций четыре пары. И тебе вот ещё приходится… говорить.
– А что приходится? Со мной всё ясно.
– Что ясно? – устало и без желания спросил профессор.
– Хотя бы то, что не только от стола изжога, но и от казармы-общежития, где периодически переселяются из угла в угол, где утром в туалет очередь, вечером – в кабину душа, а зимой вонь – дышать нечем. Можно бы, наверное, и по-человечески…
