Мой конь вороной,
Белые копыта,
Скоро стану я большой,
…досыта.
Нет, такую нельзя. А то Костя подумает, что это Маша про мечту детскую свою поёт, и не придет больше. Зачем ему такая Маша, которая уже в детстве мечтала о нехорошем? Он же тетю Валю не знает.
Ладно, буду просто плясать. А частушки бабка с кумой Фаиной петь будут. Они много частушек знают. Маша их потом еще и про этого коня научит, когда Кости не будет. Про коня они не знают, потому что тоже не знают тетю Валю. Сейчас надену сапожки, когда пляшут, они ещё каблуками топают. Нет, не топают – стучат. Где мои сапожки? Бабка, кажется, их сушить на печь ставит всегда.
Маша поставила бутыль на лавку, не совсем твердыми шагами подошла к печке. Сапожки достать не могла, хоть несколько раз и пыталась подпрыгнуть, – высоко. Оглянулась на Костю. Он наблюдал за ней и улыбался. Приказала:
– Иди сюда!
Костя подошёл. Девушка показала пальцем на сапоги и скомандовала:
– Достань!
Ну, наконец-то, и до самой дошло, что сейчас ей надо на воздух. Протянул руку, снял сапожки, подал Маше. Она села на лавку, сняла туфельки и пинком загнала их под неё. Сдувая падающие на глаза непокорные пряди, с трудом обула один сапог, но заело замок. Дергала, дёргала – бесполезно. Костя стоял всё в той же своей излюбленной позе и ожидал очередной команды. Замок не поддавался.
Ну, и чёрт с ним, буду плясать в туфлях, решила она. Где они? Должны быть здесь. Наверное, под лавкой.
Маша заглянула под лавку, попыталась достать, но рука не дотягивалась. Тогда она встала на колени и полезла за туфлями.
Костя вытащил её из-под лавки, усадил, снял с печки бабкины стёганые бурки и, бросив взгляд на её маленькую ступню, прихватил ещё вязаные носки. А не то будет эта ступня болтаться в бурке, как пятак в пустом кошельке.
Он встал перед Машей на одно колено и начал её обувать. Натягивая носок, посмотрел на неё снизу вверх смеющимися глазами:
– А вы, Мария Петровна, оказывается, буйная во хмелю. Сочувствую вашему будущему мужу.
У Маши задрожали губы, а глаза стали наполняться слезами.
Костя растерялся:
– Ну, что вы, я же пошутил.
И выругал сам себя: идиот!
Из глаз Маши медленно выкатились две слезинки.
– Ну-ну-ну, успокойтесь, – он вытер их своим носовым платком.
– Вы не подумайте, я не пьяница, я только ягоды ела.
Маша опять перешла на «вы», она стала трезветь.
– Я видел, – кивнул головой Костя и обул ногу в бурок.
– Правда видели? – почему-то обрадовалась Маша. – Значит, вы на меня смотрели?
Лицо Кости заполыхало. Чтобы скрыть смущение, он наклонил голову и начал обувать её вторую ногу.
Но Маша вдруг заартачилась и спрятала её под лавку, сквозь замутнённое хмелем сознание пробился жгучий стыд за своё не совсем интеллигентное поведение.
Сначала Костя её уговаривал:
– Мария Петровна, ну, не капризничайте!
Потом разозлился, силой вытащил ногу из-под лавки, натянул на неё носок и бурок. Нашёл бахилы. Что же ей на голову-то? Увидел на полатях платок, обмотал им Машину голову, неумело завязал его концы и затолкал девушку в старый полушубок, лежавший на тех же полатях. Всё это он проделал с каким-то озлоблением, непонятным ему самому.
Злился на неё, на себя. Злился за то, что не может подавить в себе это совершенно новое чувство, появляющееся при встречах с Машей. Даже не знает, как и назвать-то всё это, потому что раньше никогда не испытывал ничего подобного.
Заглянув в «банкетный зал», он вызвал знаками Валентину и вкратце пересказал ей вишнёвую эпопею. Валентина вывела Машу на улицу.
