По обе стороны стены - страница 30

Ноябрь 1961 года

Лиза отцепила от шторы с окна, выходящего на Рейнсбергерштрассе, первое тяжелое кольцо и закашлялась от облачка пыли, поднявшегося от плотной материи. За столько лет жизни в этой квартире ни ей, ни Паулю не приходило в голову снять портьеры с карниза и выбить их, как ковры. Сами шторы почти тридцать лет назад выбирала мать, и она же научила бы Лизу и Пауля их чистить, будь дети чуть постарше, когда она умерла.

Девушка сняла портьеру, перебирая в уме скудные воспоминания о маме, образы на грани сна: каштановые волосы, еле слышный ласковый шепот… Теперь Лизе самой предстояло родить ребенка, и она жалела, что не смогла поделиться с мамой своими радостями и горестями, мечтами и планами, успехами в учебе, неловкостью от первых месячных, болью от первой любви.

А еще рассказать об Ули и той жизни, которую они вместе создали.

Видимо, о матери сегодня думали и остальные домочадцы. Отец у себя молча разбирал ящики комода, куда она когда-то складывала вязаные свитера; Пауль в гостиной благоговейно заворачивал в бумагу безделушки, стоявшие на каминной полке и чудом уцелевшие в бомбежке в сорок пятом, когда вся посуда попа́дала и разбилась. Призрак мамы по-прежнему витал в темных углах квартиры, вдыхал жизнь в каждую скатерть, в каждый стол или кресло, в каждую картину, которую мать когда-то выбирала. Но вот останется ли память о ней в старых вещах, когда они переедут в новое жилье на Шталин-аллее?

Лиза открыла окно и вытряхнула шторы, осыпав улицу пылью, скопившейся за два десятилетия. Мать умерла под конец войны, когда солдаты хлынули в Берлин – пожилые горожанки еще не забыли их широко раскрытых, горящих злобой глаз, но старались об этом ничего не рассказывать. У Лизы, к счастью, не сохранилось никаких воспоминаний о том страшном времени: либо потому, что она тогда была слишком маленькой, либо потому, что мозг предпочел убрать жуткие картины в дальний чулан подсознания. Сама она толком не знала, что случилось, но много лет спустя слышала горестные разговоры о том, как отец оказался погребен в руинах операционной, а в квартиру в этот момент вломились военные. Они нисколько не дрогнули, когда молоденькая еврейка, которую родители Лизы годами прятали в крошечной нише между кухней и спальней (внутренний голос подсказывал, что ту девушку звали Элли), взмолилась о пощаде; Пауль, еще совсем ребенок, бесстрашно пытался дать отпор, но его так сильно ударили по голове, что очнулся он аж почти через сутки.

Дверь кухни распахнулась, и в гостиную вышла Анна с картонной коробкой в руках.

– Вся посуда здесь, – прощебетала она и поставила коробку на стол.

Пауль завернул в бумагу подсвечник и заключил Анну в объятия.

– Ты чудо, – похвалил он и смачно чмокнул свою избранницу в щеку. Они с Паулем познакомились примерно месяц назад, и Анна влилась в их семью с обескуражившей Лизу стремительностью. Теперь Анна со своей лучезарной улыбкой, одетая в очередной практичный наряд из государственного магазина, постоянно путалась у Бауэров под ногами и настаивала на том, чтобы все делалось так, как она считает правильным. Казалось, она по определению неспособна никому и слова дурного сказать, но было в ней и врожденное упрямство, не уступающее упрямству самой Лизы.

Это до крайности бесило: неужели Анна считает, что мир должен вращаться вокруг нее?

– Стараюсь как могу, – ответила та и обвила Пауля ручками-палочками за шею.