Уже в начале 1916 года снова пришла горькая весть с фронта, погиб Макар. Евдоксия снова слегла в постель, отказываясь, теперь и есть, и пить, а Николай Феофанович вдруг неожиданно стал задумчивым, растерянным, как будто ушел в себя.
После поминок Прасковья, жена Макара, в черном платке ходила по дому и выла, как дикий зверь, что, в конце концов, детей пришлось забрать на какое-то время её сестре. А потом Прасковья и вовсе пришла в дом Маловых и стала просить Никлая Феофановича дать ей денег, чтобы отправить одиннадцатилетнего парня в город на заработки. Жадный свекор смотрел с неприкрытым отвращением на скорбящую женщину и ждал, пока она устанет выть и уйдет восвояси. Но Прасковья, хоть и была хромая, не была глупа. Поняв, что свекор не хочет ей помогать с деньгами, она встала, раскинув руки в стороны, и стала кричать:
– Всем расскажу, что с Марфой было! Всем! Не уйдешь от кары божьей!
– Уймись, дура, – грубо отвечал он ей.
– Не веришь? Вот сейчас и пойду и доложу всё властям! Я все видела! Все!
– Иди, дура, может, за клевету тебя посадят. Посидишь – остынешь.
Прасковья плюнула ему под ноги и резко развернувшись, ушла в сторону своего дома. Николай Феофанович еще, какое-то время смотрел ей вслед, чтобы убедиться, что неразумная невестка и правда не пойдет к местным представителям власти. Потом обратился к Марфе:
– Ты, завтра, этой убогой, пирога гречневого снеси и шматок сала, чтоб уж не сдохла.
Марфа покорно кивнула, а на следующий день, утопая в снегу по колено на заваленной, после ночной метели, улице, она шла к дому Прасковьи, который находился на краю села. Пробравшись сквозь сугробы, она дошла до калитки палисадника и увидела, как лопатой орудует сын Прасковьи, одиннадцати лет Петя, чистя крыльцо. Заметив её, он, пыхтя, весь раскрасневшийся от натуги, поднял на неё глаза и поздоровался:
– Здравствуйте, а вы к мамке?
Марфа, переводя дух от сложной дороги, ответила:
– К ней, родимый, только, как и пробраться к вам не знаю.
– Не успеваю я один, теть, в доме только бабы остались. Вот двор почистил, теперь тут тропинку пытаюсь расчистить до дома, – с сожалением в голосе, как взрослый, ответил паренек.
Переведя дух, Марфа как и прежде, утопая в снегу стала пробираться к крыльцу дома. Дойдя до него, она посмотрела на парня, улыбнулась ему и вошла наконец-то в сени. Её сразу укутал пар с мороза и запах овчины смешанных с сеном. Привыкнув к темноте, она открыла дверь в избу и вошла, немного щурясь от света, исходящего от растопленной печки. Пятнадцатилетняя Анфиса, старшая дочь Прасковьи, в это время разбивала кочергой сгоревшие дрова на угли, чтобы быстрее поставить чугунок с кашей. По правую сторону от неё, за плетью заблеяли ягнята, которых оставили зимовать тут. Видя, Марфу, она поставила кочергу рядом и крикнула мать:
– К тебе пришли, мамань! – и как ни в чем не бывало, принялась делать, то, что делала до этого, попутно прицыкивая ягнятам, чтобы те успокоились.
Марфа сняла пуховый платок с головы и неспешно прошла за печь, на вторую половину избы. За столом сидела во всем черном Прасковья и смотрела на неё красными от слез глазами.
– Зачем старик тебя послал? – спросила она, высмаркивая с платочек.
Марфа встала перед ней, достала из под овчинного тулупа сверток, и положила на стол:
– Вот, прислал. Не обижайся.
Прасковья, потянулась белой, как молоко, рукой к свертку, развернула его, и увидел гречневый пирог и шмат белого сала, усмехнулась:
