Пустой и гулкий, он поражал воображение тонкой, какой-то хрупкой красотой вырезанных прямо на каменных стенах узоров и нависающих над нами искрящихся в непроглядной выси огромных люстр.
— Вау...
Хищник щелкнул пальцами, и из темноты, царившей под потолком, к его ногам свалилось два комочка.
Шлепнувшись на пол бесформенными кляксами, они быстро поднялись на тонкие когтистые мохнатые лапки, вытянулись, сложив передние в молитвенном жесте, и преданно посмотрели на хищника красными угольками глаз.
— Ее, — меня толкнули вперед, — отвести в покои, осмотреть, исцелить и накормить.
Мочалки на ножках, как я их обозначила, радостно ощерились острыми треугольными зубами, растянув свои широкие пасти в подобии улыбки.
— Не питаться, — строго оборвал их радость хищник.
Мочалки приуныли, но покорно потащили меня за собой. И пока меня тянули к двустворчатым дверям, увлекая прочь из зала, я все оборачивалась на хозяина этой мрачноты, продолжавшего неотрывно смотреть нам вслед.
Нехорошее выражение застыло на его лице. Задумчивое.
Словно он уже пожалел о своей затее и раздумывал над тем, как бы попроще от меня избавиться.
2. ГЛАВА 2. Нервотрепательные прогулки
В черном-черном городе на черной-черной улице жил черный-черный мальчик...
Это я к чему? Домик у хищника был большой, не домик, а целый дворец. Хотя, скорее, замок.
Мрачная, холодная громадина. Много свободного пространства, которое невозможно увидеть из-за наползающей со всех сторон темноты, но которое ощущается в буквальном смысле кожей.
Следуя за мочалками по коридорам, я опасливо крутила головой, чувствуя, как меня нежно обнимает паранойя. Казалось, что из каждого угла за мной кто-то наблюдает.
Протащив по трем коридорам, четырем лестницам и небольшой галерее, мочалки довели меня до черных дверей. Красивая латунная ручка легко скользнула вниз, покорная желанию тощей когтистой лапы. Дверь бесшумно открылась, и меня затолкали в темную и мрачную, очень гармонично вписывающуюся в общий интерьер замка, комнату.
Большая кровать с балдахином (постельное белье, разумеется, черное), кресло и столик у забранного тяжелыми шторами окна (все черное, а кто бы сомневался?).
Отделанные деревом и шелком стены (черное, черное... серое?).
Две двери, нарушая гармонию, не чернели, сливаясь со стеной, а серели темным, очень глубоким цветом.
«Р-р-разнообразие», — невольно умилилась я.
За первой серой дверью притаилась пустая гардеробная, за второй — ванная.
— Я так понимаю, это наступила самая черная полоса в моей жизни? — спросила я у мочалок. Переглянувшись, они решили считать вопрос риторическим и не отвечать на него.
Признаться, если это и была самая черная полоса, то меня она полностью устраивала.
Мне притащили безразмерную, но очень мягкую и теплую сорочку, стандартно-черного цвета, какие-то баночки с шампунем, резко пахнущим мылом и чем-то еще, кремообразным и подозрительным. Потом покорно ждали полчаса, пока я вымоюсь, страдальчески рассматривая изрезанный живот и стараясь не потревожить кровавую корочку, непривычно быстро образовавшуюся на месте ран.
После водных процедур пострадавший живот был старательно обмазан какой-то черной пастой и основательно забинтован. И только после этого меня накормили.
Кусок едва прожаренного мяса трогать я не стала, зато единолично схомячила все пять булочек, мягких и еще теплых, с аппетитом съела суп и даже вылизала тарелку под удивленными взглядами мочалок, а потом еще и чаем все это залила, накидав сразу в чайничек целых четыре ложки сахара. Пол-литра чаю приятным теплом растеклось по уже съеденному.
