Брак для нее был исключен. И как бы ни давила на нее семья, стараясь добиться помолвки, она дала себе клятву, что не позволит жениться на ней ни одному бедняге – не станет делать вид, будто она милая, невинная старшая дочка семейства Брэди. Потом ведь откроется, что она уже не девственница!
Не такой представляла она себе достойную жизнь.
У нее была романтическая любовь, а теперь все, слава Богу, позади – как горе и боль, которые были ей наказанием за то, что она этой любви уступила.
Она нашла для себя другую роль, бросилась в нее с головой. Теперь она заведует школой. Наставница для учениц. Защитница общественных институтов, хранитель традиций. И чем дольше она находилась на этом посту, тем сильнее становилось в ней желание видеть, как молодые леди выбирают свой путь и добиваются успеха.
Горничная таращилась на расписной потолок. Глаза у нее были как блюдца.
– Хорошо, что на потолках в Оук-Холле нет купидончиков, – сообщила Марша дворецкому с иронической улыбкой. – Иначе о работе можно было бы забыть.
Она позволила ему взять у нее свертки.
– Добро пожаловать домой, леди Марша, – сказал дворецкий с трогательным пылом.
– Спасибо, Бербанк. – Она воспользовалась тем, что он был занят ее свертками, шляпкой и спенсером, чтобы поцеловать его в щеку. – Мне бы хотелось сделать маме сюрприз, поэтому я подожду в гостиной.
– Очень хорошо, мадам.
Она отправила горничную на кухню выпить чаю.
Бербанк отдавал распоряжения лакею, чтобы отыскал ее мать. А затем строжайшим тоном велел второму лакею проследить, чтобы на чайном подносе было все, что нужно, – в том числе булочки с черной смородиной, политые двойной порцией глазури. Бербанк знал, что она их обожает. Хотя, разумеется, вслух не было не сказано ничего. Не дело дворецкого признаваться в нежных чувствах к молодой леди, дочке хозяев, которая слишком часто уезжает из дому.
Слуги удалились, чтобы выполнить эти сложные указания. А Марша вдруг как никогда остро поняла, что променяла праздное существование лондонского света на другую, полную труда и самопожертвования жизнь. С пугающей ясностью – учитывая, что ситуация была самой житейской, а она находилась дома, сидя в одиночестве на огромном диване, обитом шелком цвета слоновой кости, дожидаясь прихода матери, – она осознала, зачем ей понадобилась столь разительная перемена.
Это было нужно для того, чтобы сказать презренному Дункану Латтимору – когда она увидит его в следующий раз, – как богата ее жизнь, настолько выше она всего того, что случилось много лет назад.
Сегодня этот день настал. Она и не догадывалась, как жаждала этой встречи, как хорошо к ней подготовилась – годы и годы работы, цель которой была доказать, что она сильна, что осталась несломленной, несмотря на бесцеремонное вмешательство графа в ее жизнь и жизнь Финна.
Марша закрыла глаза. Настал миг ее торжества, оправдывающий все жертвы.
Но она ничего не почувствовала.
Господи, что бы это значило – ничего не почувствовала?
В холле послышались тихие шаги, и она открыла глаза. Зачем ей сердечные муки, если есть то, что она чувствует при звуке этих родных шагов, – радость и волнение. Любовь. И некоторую неловкость – но совсем чуть-чуть.
В гостиной появилась маркиза Брэди – видение в бледно-голубом, светлые, чуть ли не до белизны, волосы зачесаны наверх и искусно уложены.
– Ах, дорогая, как же я рада тебя видеть!
Марша вскочила с дивана.
