Читать онлайн Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Редактор Алла Соколовская

Дизайнер обложки Алла Соколовская

ISBN 978-5-0051-6582-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Раннее

Апрель

Вчера, о смерти размышляя…
Н. Заболоцкий

Я думал о смерти… Играя в сраженье,

апрель подготавливал переворот,

и поле, и лес погружались в скольженье —

то оттепель душ, то сердец гололед.

Зима умерла, но застывшее тело

снегами чернело еще кое-где,

сквозь листья, что осенью смерть одолела,

трава прорывалась по пояс в воде.

Среди похорон через все атрибуты

тоски, увязающей в небытии,

в лесу оживали иные маршруты,

где с боем разведку вели муравьи.

И с той, уходящею напрочь, навечно,

уже неживою, чужою молвой

прощались весенним своим бессердечьем

деревья, спешащие на водопой.

Я думал о смерти… Апрель, как глашатай,

с двойными вестями спешил в города,

зима уходила за память куда-то

все дальше и дальше, почти навсегда.

Лишь разом, как требует всякий покойник,

вдруг стихло галдевшее хором птичье —

апрель, опершись на сырой подоконник,

минутой молчанья почтил и ее.

Ноябрьские просьбы

Не выходите из лесов,

не возвращайтесь от окраин,

здесь бескорыстней птичьи стаи

и ветры мелодичней слов.

Здесь хватит золота для всех,

здесь щедро льет осенний пламень —

березы уплывают вверх

шероховатыми стволами.

Здесь, погружаясь в листопад,

в стволов размерное круженье,

мы тоже – вечное движенье,

где гам и тишь, где взмыв и спад.

Не выходите из лесов,

не возвращайтесь от окраин —

здесь мы поем и здесь сгораем,

здесь эхо наших голосов.

У Чехова

В Лопасне налево, дубовым леском,

и через овраги по рыжим застрехам —

к грачиным баракам, к собравшейся в ком

деревне, где скажут, что помнится Чехов.

Молчановский вальс погружается в сад,

им вишня полна и крыжовенный кустик,

и дышится как-то, как здесь говорят,

лукавинкой чеховской, чеховской грустью.

А дом небольшой окружили поля

тяжелою, кислою, русскою глиной,

где сыплют свое серебро тополя

по вязким дорогам, где к воплям грачиным

привыкли давно, где нелегкой судьбой

кого удивишь. Так молчи, коль не спросят…

Где небо, как чайка, плывет за тобой

до самой Оки да и замертво в осень

бросается…

И, опустевшая, вдруг

застынет природа, как перед разладом,

и в высь безысходную двинется стук

того топора по вишневому саду!

И в ночь выплывает в пустой небосклон

все тот же по-жуковски месяц двугорбый,

и кажется, будто бы мир повторен

и в чеховской вере, и в чеховской скорби…

О мой человек, о скупой адресат

палаты, не знаю которой по счету,

давай мы насадим такой же вот сад

и будем работать! И будем работать!

Ямбы

(по пушкинским вехам)

1. Аллея Керн

(1825 года июля 19 дня)

Я помню чудное мгновенье…
А.С.Пушкин

Бич жандармов, бог студентов,
Желчь мужей, услада жен…
М. Цветаева

Аллея Керн…

А в Петербурге в зиму

едва знаком, средь светской голытьбы

ощупал взглядом и промчался мимо —

курчавый дьявол, баловень судьбы.

Прошло шесть лет…

– Вы все такой же пылкий.

– Вы так же и красива, и строга.

– Вам надо быть серьезней.

– Чтобы в ссылке

мужьям придворным не дарить рога?

Аллея Керн…

– Пойдемте, Аня, к дому, —

и локоть сжал, рвя слов гнилую нить.

– А что так, Саша?

– Принесет знакомых – уж вечер.

Не дадут договорить.

И думают…

Она: «Мне здесь опасно

остаться долго… Пусть, скажу – больна.»

Он: «Боже, боже! как она прекрасна!

Да жаль, что генеральская жена.»

Вслух:

– Тетушка все сердится немного?

– Да, кружится в хозяйственном чаду.

– Две дочери, еще бы…

– Мне в дорогу…

– Не раньше, чем…

– Ах, Саша! я ж иду…

Конец аллеи – вот уж дом, ступени…

Что болтовня о тайнах звезд и лун:

– Мой бог! какие у тебя колени!

– Ах, встань! Какой же, право, ты шалун!

Едва взошли, как шаркает навстречу

Арина: – Ужинать? Прикажешь дать вина?

– Потом, поди… Мой бог! какие плечи!

– Но, Саша, не спеши, ведь не война…

– Мой ангел, очередность не в манере.

– А в чем?

– В избытке наших чувств и сил.

– Что ж прежде?

– Прежде нам служить Венере! —

шепнул и разом свечи загасил…

Аллея Керн…

Возвышенные звуки

пришли потом, когда он был один —

здесь губы жадные, блуждающие руки…

– Мой бог!..

Как мог дожить он до седин,

когда кругом так беспросветно скучно,

и что другим полет его, размах…

«Там, в 50, и тело непослушно,

а здесь такое тело – прямо ах!

Случится, что женюсь, заматерею

и, верно, успокоюсь как-нибудь:

дом, дети…»

– Саша, назовут аллею

когда-нибудь… – Мой бог! какая грудь!

«Хотя бы 37, никак не боле,

и славы не скопить на пьедестал…»

Аллея Керн…

«Тогда и с этой ролью

смирюсь…» И шепот медленно стихал.

Одежды – прочь! И в пропасть, и в паденье,

всегда, как будто в самый первый раз!..

Уже потом:

– Грешим ведь…

– Про запас —

сначала опыт, от него – творенье.

– А пишется?

– Когда я с музой дружен,

как вот сейчас, с лихвою.

– Не спугни.

Затем какой-то стол, какой-то ужин…

– Не будет нагоняя от родни?

– Нет, но пора.

– Я провожу.

– Приличней

одной.

– Ах, деревенский этикет…

– Молва не врет – ты вправду фантастичен!

– И о тебе узнает мир – не свет.

Коляска у крыльца.

– Прощай!

– Прекрасно

все было…

– Да. Но больше не балуй!

– Ты знаешь, Аня, обещать опасно…

– Ах, ты наглец…

Последний поцелуй.

И вот ушла. Но в лунном обрамленье

еще он долго контур различал.

Уже шепталось «Чудное мгновенье»,

где умолчал…

Ах, разве умолчал!

Вглядитесь – он опять живой и пылкий,

и блеск в глазах в ответ на милый смех,

вчитайтесь – снова встречи на развилках

и взгляд не сверху вниз, а снизу вверх.

Ах, разве умолчал! Опять свиданья,

речей нескромных тайный шепоток,

и руки! руки! (нет вам оправданья!),

и сердца бешеного спущенный поток!

И вновь взыграет страстью каждый мускул,

покуда не прошла еще пора,

и чувственность опять приняв за чувство,

пробьется плоть на кончике пера.

Аллея Керн…

один… в тоске… в неволе…

тебя за сладкий миг благодаря,

еще он будет корчиться от боли,

деля судьбу героев декабря.

2. Премьера «Ревизора»

(1836 года января 18 дня)

Барон Розен гордился тем, что, когда Гоголь на вечере у Жуковского в первый раз прочел своего «Ревизора», он один из всех присутствовавших не показал автору ни малейшего одобрения и даже ни разу не улыбнулся и сожалел о Пушкине, который увлекся этим оскорбительным для искусства фарсом и во все время чтения катался от смеха.
И.И.Панаев.
Литературные воспоминания

Январь. Пурга. Опять какой-то щеголь,

забыв порядок стройный – на ура

по Невскому (поспеть бы!) мчится Гоголь

с комедией, законченной вчера.

У моста:

– Тпру-у! Не в очередь, шальные! —

из будки вдруг жандармские уста. —

Кого везешь? —

– Да вот, везу Россию…

– Ну что ж, вези…

(до первого поста).

Подъехали. Уже стоят повозки.

(Ах, опоздал! Неловко, но… молчок!)

Уже спешит лысеющий Жуковский:

– Ну, где тебя… Собрался весь кружок.

– Да не достанет этакой минуты.

Что, Пушкин здесь?

– Здесь, здесь!

– Тогда одно б…

– Потом, мой друг, когда забьют салюты.

– Василь Андреич, вытру только лоб!

Все, как в театре: долго не садятся,

шуршанье, взгляды, тайный шепоток.

– Идем же, ну!

– Как тут не волноваться…

Ах, черт возьми, куда девал платок!

Вот наконец расселись, слава богу,

в передней пусто, кресла не скрипят,

и бледный Гоголь начал понемногу,

с тревогою косясь на первый ряд.

Все, как в театре: свет полупритушен,

зеркал-пророчиц яростный провал —

а он стоял, прыщавый, золотушный,

и с каждой фразой словно оживал.

И понеслось!..

О, сколько надо пыла:

бесчинства, взятки, тупость, фальшь, разор —

чтоб разом ухватить свиные рыла

и прямиком на сцену, на позор!

Как смех гремел восторженно и гордо

в обычный день такого января!

Смотрел, не понимая, Держиморда,

похожий почему-то на царя:

– Что за толпа? Зачем они хохочут?

Не велено! Извольте разойтись! —

а смех до слез, до одури – нет мочи!

Плешивая Россия, подавись!

Какой театр одного актера

вмещал сегодня скромный этот зал —

о, как читал им Гоголь «Ревизора»!

Как Пушкин, свесясь с кресла, хохотал!

Все видел он: восторг, хулу и славу,

и ревность (сам сраженный ею мавр),

и долгий путь, и истинное право

на тернии, сокрытые под лавр.

Ему ль не знать, когда орлиным взором

задолго предугадывал вперед…

Захваченный с поличным «Ревизором»,

он твердо шел на свой последний год.

Нет, тяга в нем к свободе не остыла,

хоть знал: бунт – только кровь, а не прогресс

какой-то хоть, так… передержка пыла.

Он видел: вся Россия – город эС…,

но хохотал!

Уже закончил Гоголь,

сиял Жуковский, отирая пот.

На осторожный возглас:

– Ах, не много ль?.. —

очнулся Пушкин:

– В яблочко, вот-вот!

Я искренне завидую, приятель,

хоть, право, сам же одолжил сюжет,

боюсь лишь, как бы цензор наш не спятил:

здесь не урежешь – все сплошной секрет!

Но т-сс, смотри: как раскраснелся Розен,

клянусь, уже готов строчить донос.

Таких не прошибешь стихом ли, прозой —

что ж, мы в России… Но не вешай нос

и привыкай рассматривать иначе

успех, коли и дальше суждено:

они хохочут, если мы заплачем,

но как они молчат, коль нам смешно!..

Здесь прямо в точку, некуда сильнее.

– Роман бы, где Россию всю донесть…

– Да не спеши, куда… еще успеешь,

какие твои годы… – Двадцать шесть!

Уж за полночь. Они все говорили,

устроившись в углу на канапе.

Все съехали. Жуковский спал. В бессилье

мороз писал на окнах «Г» да «П».

3. Решение

(1837 года января 25 дня)

Опять письмо без подписи… О, боже! —

сама судьба, видать, гналась за ним.

Как ненавидел он все эти рожи,

за коими трусливый аноним!

Оскалился – в открытый бой когда бы!

Куда… и ближний круг подозревал,

что Пушкин жизнь поставил из-за бабы

на кон судьбы. Какой смешной финал…

Однако – время… Разобрал бумаги:

журнал, черновики, блокнот, дневник,

взял чистый лист и пистолеты, шпаги

на нем марал – а план уже возник!

Нет, он не ревновал – какая ревность,

уж целый год он не был ей любим,

ушла из глаз мечта, из строк напевность —

все больше проза властвовала им.

Нет, он уже не тот настырный, пылкий

влюбленный юноша и опытный сатир,

вождь вакханалий, корифей бутылки,

лихой уездных барышень кумир.

Примчится, нашумит, накуролесит,

стихов напосвящает, эпиграмм:

– Среди просторов русских мир так тесен,

особенно в кругу прекрасных дам!..

Как мог он скромно подойти под ручку,

молчать, надувшись, изредка вздыхать,

взорваться вдруг, себе ж устроив взбучку,

неистово ночами обладать,

затем уйти, не вызвав неприязни,

оставшись другом, а в иной приезд

себя (в который раз!) подвергнуть казни:

– Откуда барышня?!

– Да из соседних мест…

Все это отошло. Иные боли

морщинами на сердце залегли:

как убежать от цепкой царской воли?

как уберечь от сплетен Натали?

И вспомнилось:

– Он вами недоволен

и просит миром погасить раздор

сегодня же.

– Неужто я не волен

за честь свою вступиться, Бенкендорф!

– Ну, нет! – судил, кусая в злобе перья, —

я сам себе ответчик и истец!

Все рушилось: безденежье, безверье

и тот, в мундир обряженный, наглец…

– Нет, государь! – подумалось. – Репризой

не разрешиться шуточке, пока

бьет кровь в груди!

И вот уж колкий вызов

строчит послушно нервная рука.

4. Post Factum

(1837 года февраля …дня)

И я, поверенный случайный
Надежд и дум его живых,
Я буду дорожить, как тайной,
Печальным выраженьем их.
М.Ю.Лермонтов

К утру прослышав о кончине,

весь день по городу бродил —

и вымер город, стал пустыней,

когда в нем Он уже не жил.

Толкались щеголи на Невском,

собрался свет на «Фигаро»…

Все то же – слова молвить не с кем,

не то, чтоб вывернуть нутро.

И не успел, все ждал чего-то,

три раза уходил назад,

вот, думал, сладится работа,

который Пушкин будет рад.

Разминулись, не познакомясь,

сошлись, друг друга не видав, —

зачем?

Чтобы продолжить повесть

законности свобод и прав

быть подцензурным, подсудимым…

И то – все лучше ль под замком,

Вперед

Читать онлайн Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Похожие книги