– Так ведь моей Анастасии было бы сейчас пятьдесят…
– А Милитине Андриановне? – удивился я.
– Ей семьдесят второй пошел! Я даром что неграмотный, а пряники ем писаные. Вас зовут Федор Степанович? – садясь в кресло напротив, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Не обессудьте, если что запамятовал: года…
– Требуется мне, Касьян Касьянович, консультация по живописному лаку, – перешел я к делу.
– По лаку я вам кого другого посоветую…
– Почему? – спросил я, скрывая досаду.
– Не люблю я лак в живописи. По мне, чтоб фактура была, мазок. Я иной раз шпателем подложу краску. А живопись, крытая лаком, – баловство, галантерея. Конечно, в старину итальянские или, там, скажем, голландские мастера лаком пользовались, так ведь они лессировкой брали, у них цвет сквозь цвет просвечивал.
– А рецептуру лака вы знаете?
– Отчего же не знать, знаю.
– Вам знаком лак, в состав которого входят смола сумаха, льняное масло, копал и эфир целлюлозы?
– В Германии еще с незапамятных времен у Штобвассера в мастерской работали таким лаком.
– А здесь у вас кто-нибудь составляет лак по такому рецепту?
– Не думаю. Разве что несколько человек у нас есть из церковников, они на реставрации икон лаки применяют.
– Кто это?
– Из мастеров Никон Черноусов, он старый иконописец. Приблудился к нему Донат Юколов. Есть тут под городом церковка Всех Скорбящих, построена в одна тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, четырнадцатого октября. Двести лет ей в этом году. Патриарх очень торопит с реставрацией. Говорят, сам епископ свердловский будет служить торжественную службу. Так вот Юколов и Черноусов работают в этой церковке. Живет Черноусов в городе, а Юколов – не знаю.
– Что они собой представляют?
– Черноусову лет шестьдесят, обличия поповского. Мужик здоровый, воду возить на нем можно. Жадный до денег; их, поди, у него столько – пруд пруди! Юколов приехал из Архангельской области. Говорят, помор с Белого моря. Прижился. Работу его я видел – мастер! Миниатюры пишет под лак, пишет чисто, собака, ничего не скажешь. Бородат. Благообразен. А сколько ему годов, сказать не могу: волосом он сед или светел, – не разберешь. Этот мужик такой – из печеного яйца цыпленка высидит. Была у меня с ним свара…
– Расскажите.
– В Союз художников поступило заявление: мол, зачем нам в союзе нужны церковники? Разбирали мы этот документ, а в конце попросил Юколов слово: «Какие же из нас церковники? – говорит. – Мы восстанавливаем памятник старины. Ну, а то, что работаем в церкви, так артисты иной раз в Елоховском соборе поют, а их никто из союза не исключает…»
– Чем дело кончилось? – спросил я.
– Чем? И жгуча крапива родится, да во щах уваривается! Приняли эдакое половинчатое решение и разошлись.
В это время дверь в гостиную распахнулась, вошла Милитина Андриановна.
– Милости прошу дорогого гостя, однако, к столу!
Хозяйка источала такое радушие, такое хлебосольное гостеприимство, что я не устоял и шагнул в столовую. Только взглянул на стол, понял, что машину надо отпустить, тут и за час не управиться, а обижать старика не следовало.
Вернулся в управление как раз ко времени звонка из Верхнеславянска.
– Федор Степанович? – услышал я голос Гаева.
– Что случилось, Николай Алексеевич?
– А вы почем знаете, что случилось?
– Не первый год знакомы.
– Глашу нашел! Завтра с утра до двенадцати она дома. Приедете?
– Буду к девяти часам утра!
Появилась ниточка хотя и не очень крепкая, а потянуть есть за что!
