Я еду на восток, куда ведут следы шифровки голицынского тайника. Кто знает, куда меня еще занесет судьба. Мы с Ксенией молчим. Когда-то я писал стихи, и мне вспомнилось:
Мы расстаемся, словно на вокзале —
Так много хочется и нечего сказать…
Хочется что-то сказать? Пожалуй, нет. Это молчание устраивает нас обоих.
Условный стук в дверь, в купе входит человек в сером спортивном костюме. Это капитан Гаев.
– Здравствуйте, Ксения Николаевна! – Со мной он не здоровается: час назад мы виделись в управлении, – Федор Степанович, – Гаев протягивает мне засургученный пакет, – экспертиза. Думал, не успею.
Я кладу пакет в боковой карман.
– Ксения Николаевна, я на машине, подождать вас? – спрашивает капитан.
– Спасибо. Доберусь на метро.
– Федор Степанович, в случае чего – телеграмму. Буду через три часа! – говорит Гаев, разглядывая кончик своего галстука. Ему очень хочется занять второе место в купе; Ксюша понимающе улыбается.
Простившись, Гаев выходит из купе и осторожно задвигает за собой дверь.
Через приспущенное окно с перрона доносится жеваный звук репродуктора: «Скорый поезд… отправляется через пять минут… просят провожающих…»
Свет фонаря падает на Ксюшу. Привстав на носки, положив руки мне на плечи, она говорит, голос у нее глухой от волнения:
– Ты, Федя, там…
– Понимаю.
Я целую ее, и Ксения выходит из купе. Жду у окна. Она стоит на платформе, приложив пальцы к щеке.
Поезд трогается и медленно набирает скорость.
За вагоном до конца платформы бежит человек в плаще, в руке его зажата шляпа, он что-то кричит, улыбается…
От щедро облитого светом перрона мы уходим в глубокую синь осеннего вечера. Окна домов освещены светильниками, рожками люстр – огни Москвы. Тяжело дыша, перед окнами разворачиваются фабричные корпуса. Задергиваю занавес, включаю настольную лампу.
Я всегда хорошо отдыхаю в поезде. Но на этот раз как-то беспокойно, пожалуй, тревожно. Ничто мне не угрожает, и страха, даже инстинктивного, нет, но тревожит неизвестность…
Проводник вносит чай с лимоном, запечатанный сахар и пачку печенья.
После его ухода достаю блокнот, ручку.
Хочу переосмыслить материалы дела, эпизоды, казалось бы ничем между собой не связанные, и найти между ними общность, логическую нить.
Открыв блокнот, пишу:
«1. “Формикаруфа”».
Под латинским названием лесного рыжего муравья – голицынская история.
Итак, «формика руфа» – утечка важных сведений из Верхнеславянского завода.
Дело второе. В блокноте я написал:
«2. “Счастливая таблица”».
В середине июля радиостанция «Дойче велле» («Немецкая волна») после глав из книги Рудольфа Гесса, узника Шпандау, передала добавление к выигрышной таблице лотереи в пользу землячества Кенигсберга около ста четырехзначных чисел. Предполагая, что переданное добавление к таблице может быть шифровкой, адресованной резиденту в СССР, мы направили ее в дешифровку.
Удалось прочесть: «Тайник сорок третьем километре ликвидирован. Случае крайней необходимости пользуйтесь почтовым ящиком Кронцерштадт, 1/7. Форсируйте подготовку связного. Желаем удачи!»
Стало быть, бдительность натуралиста Жбанкова и провал Курта Зибеля привели к ликвидации голицынского тайника.
«3. “Добрый дядя ”».
В конце июля наши друзья из ГДР, ведя наблюдение за домом на Кронцерштадт, 1/7, перехватили письмо из СССР от некоего Родионова, отправленное Эльзе Даймер – Кронцерштадт, 1/7, Шмаргендорф, Берлин. На левой стороне конверта обращало на себя внимание большое жирное пятно. По указанному на конверте обратному адресу гражданин Родионов Б.Т. не проживает. Письмо было безыинтересное, корреспондент спрашивал о здоровье, кратко сообщал о себе, но меж строк тайнописью было зашифровано:
