А н д р ю ш к а (весело докладывает Мишке): Приказ исполнен, вот оно, лекарство от всех скорбей! (Поднимает вверх четверть с самогоном).
М а к с и м (восклицает радостно): Ух ты, даже гармошка! Ну, ты, брат…
Мишка режет хлеб, сало, наливает в стаканы самогон. Отец Мишки, Трофим, худой мужик со спутанной бородой, увидев четверть, закряхтел на печи, развернулся, выставил зад в заплатанных штанах. Нащупал голой ногой гарнушку и, держась за грядушку печи, спустился на пол. Надел валенки с дырявыми носами.
А н д р ю ш к а (отцу Мишки): Чего ты валенки не подошьешь? Палец отморозишь.
Т р о ф и м: А-а, некогда.
А н д р ю ш к а (смеясь): Весь день на печи, а некогда?.. (Отвернулся к Максиму, заинтересовался его кобурой с маузером). Всем комиссарам маузеры выдают?
М а к с и м: Мне выдали. Но я еще всегда с собой браунинг ношу, на всякий случай (вытащил он из кармана браунинг и показал Андрюшке).
М а р к е л и н (поднимая стакан): Ну что, товарищи, за наше дело, за удачное завершения дня!
Выпили, стали закусывать солеными огурцами, салом, яблоками.
М и ш к а Ч и р к у н о в (Маркелину): Загнул ты с двадцатью пятью фунтами. Многовато. Скости… Хотя бы пятнадцать или на худой конец двадцать.
М а р к е л и н: Отступать не буду… Увидишь – привезут.
М и ш к а Ч и р к у н о в: А с Советом что ты хочешь делать?
М а р к е л и н: С Советом? Погляжу. Еще не придумал (взглянул на Егора). Не бойся. Оставлю я в живых отца… Но угомонить его надо. Слишком неугомонный. Много еще хлопот Советской власти принесет…
М а р к е л и н: Я угомоню, будь спокоен. И «Мирской приговор» он у меня враз выложить.
М а к с и м: С этим ты уж постарайся, не допусти схода.
М а р к е л и н: Эх, зарубку я им на память сделаю! Узнают, как Маркелину перечить!
Андрей Шавлухин улыбался, прислушивался к раз¬говору, а сам потихоньку тянул гармошку туда-сюда у себя на коленях.
Т р о ф и м (Андрюшке): Чего ты пиликаешь, играть, так играй бодрея.
М а р к е л и н (Максиму): Максим, рвани-ка!
М а к с и м (взял гармонь, заиграл уверенно и громко запел): Крутится-вертится шар голубой… Эх-да! Крутится-вертится да над головой…
М а р к е л и н: Брось! Давай лучше «Цветы ЧеКа». (Объяснил всем) Мне его из ЧеКа дали. Маркелину кого попало не дают. Знают… Мне наш губпродкомиссар наказывал: не жалей родных мать-отца, когда задания партии выполняешь! И я не жалею.
Максим с шипением сдвинул меха гармони и запиликал, запел, играя своими черными бровями.
На вашем столике бутоны полевые
Ласкают нежным запахом издалека,
Но я люблю совсем иные,
Пунцовые цветы ЧеКа.
Максим пел озорно, легко, вздергивал черную бровь, подмигивал Андрею Шавлухину, который улыбался, глядя, как он играет, как поет.
Когда влюбленные сердца стучатся в блузы,
И страстно хочется распять их на кресте,
Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых и жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся Ваши взоры
И начинает страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на Вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»
А н д р ю ш к а: Ловко, а! (налил полстакана самогона и протянул Максиму). А с каких лет ЧеКа на работу примает?
М а к с и м: В ЧеКа с улицы не берут. Нужны заслуги перед партией, народом. Поработай в Совете, поглядим, может, и ты удостоишься доверия… А работа вам нелегкая предстоит (взглянул Максим на Мишку Чиркуна). Разговаривал я утром с вашим попом. Нашу веру он ни в какую принимать не хочет, будет народ мутить, вот посмотрите. Нелегко вам придется…
