Вот откуда ведомо луковой светлой головке, кой висит, вплетённая в тугую косу с сотоварками под потолком, будто на затылке тёмных сеней, что солнце повернуло на лето.
И пускают те луковки зелёные упругие стрелки не враз, а каждая в свой черёд, да после уж, когда завьюжит у крыльца, будто в насмешку той метели, кто ещё не пробудился, разом примутся моргать изумрудными девичьими ресничками, прищуриваясь через дощатую дверь во двор
В обсыпке снега округа глядятся пряником. Крупинки холодного сахару манят не шутя, того и гляди – бросишь едва ли не вороватый взгляд на стороны, да откусишь от пышной сдобы пригорка, и ну – скрипеть песчинками, словно маковыми зёрнами, жуками, как калёными орехами да сочными, цвета болотной воды улитками, будто изюмом…
– Ой… Да что это вы, право. Как не совестно! Улитки! Оне ж живые!
– А жуков вы, барышня, чураетесь, их не жаль?
– Отчего же! И их тоже жаль! Злой вы, грубый!
– Так это я так, для образности, от чувств-с. Позабавить заодно.
– В чём забава? Ничего, кроме брезгливости и сострадания невинно погубленным не вызывают ваши речи.
Округа, хотя и заснеженна, но нежна. Мелкой рябью на воде поверх прошлогодний травы – снег, поседела покрытая его мягким платком. Земля отдыхает от весеннего буйства, от неудержимости лета и неустрашимости осени. Когда бы ей ещё набраться сил, кроме, как не зимой?
И всё ж. Откуда знать той луковой головке, что пришёл уже срок подводить зелёные стрелки часов, кой тянутся к лету, сквозь пургу и ломкую обёртку глазури наста, под которой наливается грядущим счастием округа, как драгоценный подарок на Старый Новый Год…
Луна как новый серебряной рубль. Ночь нерешительно достаёт его из кармана облака, и подумав мгновение, прячет обратно. Но невозможно утаить тот мимолётный мягкий блеск, на грани раненого взгляда, что под руку с улыбкой, а не гримасой досады, – к чему ж так ярко, в самом деле, отчего ж так светло!
И вправду… ясно на душе от той луны, будто может она, коснувшись своим лучом, пробудить в сердце сострадание. Но не к себе. Того повсегда вдоволь. К другим, ко всем, ко всякому, кто разбужен рождением едва-едва.
После пустяшной метели, тысячелистник зацветает снежными пушистыми бутонами, и рой холодных бледных шмелей припадают к его измождённому осенью стеблю. Без надежды на взаимность, впрочем. Обознавшись, ветер гонит их в лето напрасно. Да там хватает и своих, – ярких, цветных, с белой заячьей пуховкой, что напоминает о тех, стаявших ещё до весны, снежных шмелях.
Шкура наста притачана шилом поверженных осенью трав, но скрезь1 неё ранятся насквозь и галоши, и валенки, а то и собачьей шерсти носки, что теплы да нОски. Пригорок с застывшими на морозе остьями травы схож с немытой сапожной щёткой, но мешая шагу, не помеха любоваться и собой, и дорогой, которую прячет, ровно та ночь, что не решается растратить единственное своё богатство – серебряный рубль луны.
Глядя на мытую дождями, ветрами чёсанную и припудренную снегом виноградную лозу, вспоминается не густой солнечный сок цвета бордо, не обширные, с детскую голову листья, и не веснушки первого снега на серых щеках ноября, а обычные крашеные лампочки, коими украшали ёлки нашего детства.
Отчего так – неведомо. Память порой подставляет подножки в самых неожиданных местах, так что растянешься после на её шершавом асфальте, и долго не можешь подняться.
