Заглядевшись на диковину, мальчонка проезжавшего мимо поезда упал с верхней полки, ушибся о стол, так что брызнула на стороны кровью, как тёплым соком. Несколько, довольно, попало на соседку. Укрытая простынкой, утюжила она тяжёлым взглядом и без того гладкое стекло.
– Простите! – кинулась было мать мальца к ней, но тут же была остановлена протестующим и небрежным:
– За ребёнком лучше следи! Впрочем… Я смотрю, ты не трясёшься, у тебя много запасных… – и опять отвернулась к окну.
Начальник поезда с проводником суетились подле мальчишки, а состав всё постукивал беспечно ладошками колёс по коленкам рельс. Ему-то что… Ему- ничего…
Статная, строгая, но справедливая по всем статьям соседка, словно испытывая на прочность окно, сверлила его взглядом, как и прежде, и пожалуй что не заметила рыбаков на непрочном, ноздреватом льду, и того, как один из них провалился в серую его кашу. Только что стоял и раз! – пропал. Всплыла поплавком мокрая головушка, а что там дальше сделалось – не понять. Для идущего поезда, любое новое во всякую минуту уже в прошлом, тем паче – впереди клеть моста над рекой.
Перебираясь через него, поезд каждый раз замирал от восторга. Ему казалось, он парит, как те облака над сошедшимися в точку рельсами, кои он тщится догнать. И хотя не случилось того ни разу, так повсегда, навечно.
А может и нет той точки, и всё ему только мнится. Теснит лес колючими плечами дорогу с обеих сторон, да и вся недолга…
Уж и тот мост остался далеко позади совместно с утками, что прячутся по обыкновению под сенью его опор от ветра и гонят низкую волну, перемешивая красными лапами густую от холода воду.
Канул в немыслимой дали даже среднего веку вокзал с обабившейся не враз тёткой, что укрывшись за пассажирами и пригнувшись для верности, тянет прямо горлом из фляжки, утирает губы снятым с волос платком, да посматривает издали, не заметно ли то её семейству, которое, устроившись на баулах, заедает белую булку, откусывая поочерёдно от полукольца «Краковской».
Я-таки тоже ехал тем поездом. Удивлялся похожим на вагончики трамвая, составленным из одних окон мансардам придорожных сёл, добротным домикам на деревьях из нетесаной сосны, корой наружу. И любовался отстрочкой белой нитки огоньков подъездов в ночи, и почти не растратив её на сон, долго-долго глядел в холодное окошко, доискиваясь первых намёков рассвета…
В городе осень, в лесу зима, что, по всему видать, была только что. В побелке снега выпачканы просеки, и с одного боку – фонарные столбы, на которых развешен на просушку серый сырой тюфяк облаков.
– Мжит4 небосвод, будто без чувств, а ступишь за порог, сам не заметишь, как промокнешь едва ли не до исподнего. И как оно делает это, небо. Из-за его причуд ни за что не выйти сухим из воды, а коли не убережёшься, так набухнет одежда, что не то идти невмочь, но даже стоять.
– Мжит, говоришь?! Это как?
– Моросит, мелким, неслышным глазу дождиком. Так что приходится мжить5, оберегая ясность взгляда.
– А мжить что такое? Плакать, что ли?
– Моргать и щуриться.
– Вот уж… путаница!
– Отчего ж. Всё понятно, путаница – это в метро, а тут всё открыто, без экивоков.
– Чего это ты вдруг вспомнил про метро?
– Да пришлось побывать недавно, насилу нашёл выход к Кремлёвским садам6. Отдышался, окинул взглядом ёлку на Манежной и отправился поклониться тем, за счёт чьих жизней мы пируем свою.
