– И да, и нет, юноша. Он лик империи, алой восьмиконечной звезды, – рука устремилась вверх и указала на символ, – он её уста, её голос. Он и есть народ.
Будь тут Пауль, он бы сказал, что это тайная диктатура, порождённая Партией для контроля над людьми. Между понятиями правит, и не-правит нет что-то среднего, это обычное затуманивание рассудка, введение в заблуждение, пыль в глаза для сокрытия истинного смысла. Есть люди, мнящие себя партийными гуру, а есть все остальные, серая масса, прислуживающая старшим партийцам, которые «мудростью», наталкивают людей на нужные «народные» решения. Так сказал бы Пауль, но его тут нет, и он не слышит этого.
Давиан отверг бы такую концепцию и обозвал Пауля отступником сразу, ибо то, что сказал наставник проявление глубокого знания, правды о народном правлении, где тот самый «Апостол» не царь, но вождь, не правит, но направляет, хотя парень до сих пор не осознаёт некоторых деталей.
– Как это… восхитительно.
– Я слышу сомнение? – негодование прорезалось через холодную речь.
– Немного не понимаю, как в Народной Империи один человек может выражать… желания нескольких? Как?
– Даже я один могу… я вбираю в себя волю сотней тысяч жителей этого Района по партийной линии. Они контролируют и решают все вопросы на народных голосованиях, но оперативно-партийное управление никто не отменял.
– Но как вы один можете выражать… народную волю? Это не-логически.
– Хочешь логически… скажи, человек в Директории подчиняется только указанию коллектива? Указанию народа?
– Да-а-а…
– Правильно, и моё решение, как человека в статусе старшего партийца, может пересилить только голосование населения этого Улья. Народ – это Партия, а в ней есть структура, и каждый уровень структурный есть степень выражение воли народной. Сейчас я докажу это.
Форос отошёл назад на пару шагов и взмахом правой руки остановил первого попавшегося человека, приложив шесть пальцев к его груди. Давиан метнул скоротечный взгляд на него – в серых одеждах, худосочный, чернявый и с зияющей пустотой в глазах, будто у человека вырвали душу.
– Партиец, внемли мне и повинуйся, – посох устремился вбок и уставился окончанием в сторону колонны, отразив на своей поверхности и белый холод мрамора и серую безликость неба, которые поникли перед нечеловеческим указом. – Ударься!
Без всяких сомнений или возражений мужчина с места разогнался и с разбегу приложился лбом о багровую колонну, из-за цвета которой не осталось следов бесчеловечного приказа. Послышался глухой стук, и мужчина дёрнулся, покачнулся и рухнул на мраморный пол с раной на лбу, испачкав его лужей крови, потёкшей из раны на затылке, который разбился при падении, распластав конечности.
– Вот видишь в чём сила веры в идею коммун! – по-больному радостно возопил Форос. – Он отдал своё здоровье, потому что я это ему сказал. Если у нас правят людское коллективное решение, то это значит, что он разбился по его воле. Если бы я не был народом, точнее совокупностью его воли, то он бы не сделал это. Не бойся…
Давиана одёрнули смешанные чувства. Впервые он видит такое могущество и силу, абсолютную власть слова партийного иерарха. Ни Культ Государства, ни Церковь в Рейхе не обладают такой властью, а здесь, тот, кто равен всем и в то же время возвышен, потому что… выражает волю многих? На секунду юноша задумался – «а не бред ли это?» и исторгнул эту мысль, отбросил в сторону, как преступную. Фибры души взволновал вопрос правильности такого поступка и приказа, так же, как и штиль на море волнует тяжёлую серую парусину… никак.
