Под сенью боярышника - страница 19

Едва увидев его, она напрочь забыла все свои вчерашние клятвы.

Улыбаясь он смотрел, как она приближается.

– Я видел, как ты вышла. Когда я шёл сюда, то думал, что ты, может быть, и не придёшь.

– Ты что, не работаешь сегодня?

– Я взял отгул.

Он полез в свой рюкзак, вынул яблоко и протянул его ей.

– Ты хоть поела?

– Нет. А ты?

– Тоже нет. Мы можем что-нибудь перехватить в городе.

Он забрал у неё сумку.

– Ты очень отважная. Неужели ты готова была пересечь гору одна? Не боишься шакалов, тигров или пантер?

– Линь говорил мне, что здесь никаких диких животных нет. Он сказал, мне следует только опасаться злодеев.

Третий Старче рассмеялся:

– А я похож на злодея?

– Не знаю.

– Ладно, я не злодей. Тебе ещё предстоит это понять.

– Ты вчера был прямо герой. Тётенька чуть не увидела ту записку.

Сказанное почему-то вызвало у неё волнение и плеснуло красную краску на лицо.

Но Третий Старче этого не заметил.

– Если бы даже она и увидела, то это не имеет никакого значения: она не умеет читать. Да и почерк у меня скверный. Я сам опасался, что ты не сможешь разобрать мои каракули.

Горная дорога была слишком узкой, чтобы они шагали рядом, так что он шёл впереди, и ему приходилось оборачиваться, чтобы что-нибудь сказать.

– Что сказала Тётенька?

– Она хотела, чтобы я купила шерсть для Линя и связала ему джемпер. –

Тётенька метит тебя в свою невестку, вот, что она хочет. Ты знала это? –

Она сказала.

– И ты… согласилась?

Цзинцю от шока чуть не упала.

– О чём ты? Я же ещё школьница.

– Значит ли это, что не будь ты школьницей, то сказала бы да? – поддразнил Третий Старче. – Ты согласилась связать ему джемпер?

– Да.

– Что ж, если ты согласилась связать джемпер ему, то, может быть, свяжешь и мне!

– Ты, как дитё! Если кому-то покупают игрушку, то и тебе подавай? – Она набралась смелости. – Ты уверен, что хочешь, чтобы я связала тебе джемпер? Что твоя жена скажет?

Он даже остановился:

– Какая ещё жена? Кто тебе сказал, что у меня есть жена?

Так, значит, он не женат. Она была в восторге, но подтолкнула его, чтобы двигался дальше.

– Тётенька сказала, что у тебя жена, и когда в прошлый раз ты пропал на время, ты ездил домой навестить семью.

– Я ещё не женат, какая ещё жена? Она старалась свести тебя с Линем, иначе с какой стати ей нести такое? Спроси парней в моей партии, и они тебе скажут, женат я или нет. Если мне не веришь, партии-то поверишь, а?

– С какого перепуга я буду допрашивать твою партию? Какое мне вообще дело, женат ты или нет?

– Меня беспокоило, что у тебя неверное представление о мире, – ответил Третий Старче.

Я ему, должно быть, нравлюсь, иначе с чего бы он переживал, что у меня неверное представление, подумала Цзинцю. Но что-то мешало ей продолжать расспросы. Она подошла к волнующей, но опасной точке и видела, что и ему, похоже, не хотелось продолжать, и решила рассказать ему о своей семье. Искренне, только правду, и посмотреть, как он воспримет. Она рассказала об обвинениях своего отца, как его выдворили из города в село без права возвращения для него и её брата, – Цзинцю рассказала всё. Он слушал, не прерывая, а вопросы задавал только тогда, когда она не могла подобрать подходящих слов.

Цзинцю рассказывала:

– Я помню, что в начале Культурной революции мою мать ещё не преследовали. Как-то вечером, когда я была со своими друзьями, мы побежали в актовый зал в школе, где она работала, поскольку услышали шум и хотели посмотреть, что там происходит. Мы знали, что там часто проводят собрания классовой борьбы. Мы думали, что сессии классовой борьбы забавны, там можно посмотреть на людей, которых критикуют как предателей революции. В тот день учительница по имени Чжу Цзяцзин каялась в том, что была предателем, но только для того, чтобы спасти себя. Она говорила, что никогда не дезертировала с трудового фронта и никогда не предавала товарища. Её часто вызывали на сессии классовой борьбы, но она всегда была совершенно спокойной, с высоко поднятой головой, и отвечала холодно: «Вы говорите не по делу. Это неправда, и я не потружусь отвечать». Но однажды я пошла с друзьями в актовый зал как обычно, чтобы посмотреть, что там происходит, и на сей раз увидела свою мать с опущенной головой посреди критикующей её толпы. Мои друзья стали смеяться надо мной и передразнивать мою мать. Я так испугалась, что помчалась домой, спряталась и заплакала. Когда мать вернулась, она ничего не сказала, потому что думала, что я ничего не видела. Когда наступил день и её должны были публично критиковать, она знала, что не сможет уже скрыть это от нас. Поэтому за обедом она дала сестре и мне немного денег и сказала нам идти на рынок через реку и не возвращаться до ужина. Мы протолкались на рынке до пяти часов. Но как только мы вошли в школьные ворота, то увидели плакат, такой большой, что, казалось, он закрывал небо, и на нём было имя моей матери, написанное вверх тормашками, зачёркнутое красным крест-накрест, и клеймо – исторический контрреволюционер. Дома я увидела, что мать выплакала докрасна свои глаза, её лицо распухло с одной стороны, губы тоже, а голова была побрита. Она сидела перед зеркалом, пытаясь убрать ножницами оставшиеся клочки волос. Мама – гордый человек, с сильным чувством собственного достоинства. Она не могла вынести того, что её вот так, публично, поносили. Она прижала нас к себе, пока мы плакали, и сказала, что если бы не мы, трое её детей, то она бы и жить не стала.