Под сенью боярышника - страница 27

Мать рассказала Цзинцю и о молодой девушке, которая подавилась до смерти из-за любви своего мужа. Тот запрятал варёное яйцо в её миску, единственное яйцо на всю семью в тот вечер, а она, испугавшись, что это будет обнаружено, засунула его целиком себе в рот. И только она собралась разжевать его, как свекровь что-то у неё спросила, и чтобы ответить, молодая жена попыталась его проглотить. Яйцо застряло у неё в глотке, и она умерла.

Цзинцю опустила взгляд в миску, её сердце прыгало в груди. Если Тётенька увидит, то не использует ли она это как свидетельство против меня? Если ловили какую-нибудь молодую жену, то её порицали, как соблазнительницу, которая обольстила своего мужа. Если Цзинцю попадётся сейчас, она окажется в гораздо худшем положении, чем те жёны, а новость, безусловно, достигнет её товарищей по Ассоциации реформы образования.

Цзинцю бросила короткий взгляд на Третьего Старче и увидела, что он оглянулся на неё. В выражении его лица читалось – «Вкусно?» Он был ловким, и ей страстно захотелось стукнуть его своими палочками для еды. Этот кусочек спрятанной колбаски был настоящей миной. Она была слишком напугана, чтобы вынуть его из риса, но если она его не съест, то рис скоро закончится, и колбаску раздора заметят все. Опустошив наполовину свою миску, Цзинцю бросилась на кухню и выбросила остатки в ведро для свиней.

Вернувшись за стол, она на него даже не взглянула, низко опустив голову над миской. Она не знала, просила ли добавку, и совершенно не соображала, что отправляла себе в рот; она знала только одно – необходимо освободить миску. А Третий Старче, казалось, совершенно не замечал её переполоха, и, подняв палочками ещё один кусочек колбаски, изящно отгрузил его в её миску. В ярости, она ударила своими палочками по его:

– Что ты делаешь? Я не безрукая.

Он оглянулся на неё с удивлением. С того дня, когда Третий Старче проводил её из города через гору в деревню, она стала грубить ему, а когда вокруг были люди, демонстрировала особенную жёсткость, как будто показывая всем, что между ними не могло быть ничего общего. Он, с другой стороны, вёл себя совершенно иначе. Прежде он разговаривал с нею, как взрослый с ребёнком, поддразнивая и поучая. Но теперь он малодушничал, постоянно пытаясь угадать её мысли, и во всём с ней соглашался. Она же упрекала его, а он в ответ только пристально смотрел на неё, скорее жалкий, чем сердитый, недостаточно смелый, чтобы отыграться шуткой. Чем более несчастным он выглядел, тем больше Цзинцю раздражалась: он выдавал их секрет.

Первые дни после возвращения Третий Старче пытался продолжать всё как прежде: входил в её комнату, чтобы помочь всякий раз, когда он видел, что она за столом и что-то пишет. Она шипела: «Чего ты сюда вламываешься? Уходи быстро, пока никто не видит». И он уже больше не был таким насмешливым. Когда она приказывала ему уйти, он молча стоял в дверях какое-то время, потом послушно уходил. Она слышала, как он разговаривал с кем-то из семьи, и иногда ей приходилось проходить через гостиную, чтобы пройти в заднюю часть дома. Он прерывался на середине предложения и смотрел, как она торопливо проходит через комнату, ничего не говоря ей и забывая при этом отвечать тому, с кем разговаривал.