– Могу с тобой поспорить! – кричал папа в своей безапелляционной манере. – Что её это не интересует!
–Я с тобой спорю! – с жаром старался перекричать тщедушный, не умеющий кричать, Коля. – Давай спросим у неё самой!
Они так раскричались у меня под носом, двое взрослых людей, находящихся для меня совершенно в другом измерении (странно, как я из своего измерения расслышала их крики), – что едва не наскакивали друг на друга, и ей-богу, этот спор затянулся, и оба требовали от меня ответа.
– Ну, давайте укусите друг друга и разойдитесь, – снизошла я до разговора с ними в свойственной подросткам саркастической манере, чувствуя себя в абсолютной безопасности, ибо отвечать не собиралась, одновременно отмечая, что чужой и малосимпатичный человек оказался прозорливее моего собственного папы.
– Видишь, нет! – победно кричал папа.
– Вот теперь я уверен, что да! – победно возражал тщедушный Коля.
Когда вечером мама возвращалась с работы, папа восторженно сообщал ей:
– Ты знаешь, что Коля сказал мне сегодня? Что, когда наша пигалица вырастет, он на ней женится!
Непонятно, чем я могла привлечь Колю, ведь для меня он был инопланетянином, как и мои родители, несмотря на то, что все мы жили в одной квартире. Изо всех них только наш фокстерьер Тёпа находилась в плане моего измерения.
Однажды ночью меня разбудило прикосновение чужой руки под одеялом. Странно, но я помню, как до прикосновения рука осторожно подсунулась под одеяло – видимо, я проснулась на мгновение раньше. Я села на постели в мгновение ока, словно не спала, и сказала внятно, голосом отнюдь не сонным:
– Что вам нужно? – и увидела в темноте сидящего на корточках у кровати Колю.
– Я ошибся, – шёпотом ответил Коля, поднимаясь. – Я ошибся.
Уснула я так же внезапно, едва поняв, что Коля уходит. Утром я слышала в полусне, как в коридоре Коля рассказывает папе о своём ночном происшествии, а папа его успокаивает.
– Нет, нет, Валя, ты не понимаешь, это ужасно, – страдал Коля. – Что она может подумать? Это же девочка. Нет, я больше не могу у вас оставаться.
Но папа не позволил недоразумению разрушить содружество добрых людей и великих поэтов.
– Aвдотья! – призвал папа, входя ко мне в комнату и вволакивая за собой Колю. – Мы тут вчера того… перебрали водочки… и Николя был не в себе. Он очень раскаивается. Рубцов, молви же слово.
Коля рядом с ним потерянно кивал.
– Бес… попутал, – чуть не плача, весь сморщился Коля.
– Авдотья, простишь ли? – спросил папа.
Несмотря на шутейство, разговор шёл всерьёз. Вернее сказать, разговор шёл настолько серьёзный, что только папино шутейство и делало его возможным.
– В доме мы больше пить не станем, – принял папа добавочные меры. Я согласно буркнула. Атмосфера моментально разрядилась, и воцарилась прежняя безмятежность.
Вечером папа пересказал историю маме, и оба, поразмыслив немного, сошлись, что Коля – редкая нелепица, и попадать в истории – его дар, и возможно, лучше ему уехать, но на самом деле всё не так страшно. Мама была ещё одной редкой птицей в особи творцов.
Ненормальность творческих натур утомляет и меня, но рядом с ними я чувствую себя дома и расстроенно наблюдаю, как агрессивно реагируют на него люди: мне обидно за Мандельштама, за Колю, за своего мужа… Так же, как и они, я теряюсь перед зломыслием.
Уезжая в Вологду в последний раз, Коля выглядел более ухоженным, чем всегда, и говорил с папой о ждущих его проектах. Новый шарф не обвивался одиноко вокруг голой шеи, а был заправлен аккуратно под воротник пальто, когда он прощался в проёме входной двери.
