– Неуравновешенно.
А затем он сказал папе:
– Какая французская девочка! В розовом платьице.
И нарисовал мой портрет чёрным фломастером.
– Посмотришь потом и скажешь: «Неужели я была такой?» – А ведь была!
Портрет с подписью Игина хранится в родительском доме.
На мне было надето то же розовое платьице, когда Лариса Пастушкова впервые появилась у нас дома, в конце мая, в день своего рождения.
«Какая девочка!» – подумала Лариса, пока я не раскрыла рта. Но ознакомившись с моими манерами, согласилась, что эфемерности во мне маловато.
Это было моё первое столкновение с имиджем и с тем, как его виртуозно творили, в данном случае, Лара.
Весело-разноцветная, с двумя хвостиками по обеим сторонам головы, в мини юбочке и гольфах, похожая на картинку из журнала мод, улыбаясь во весь рот, полный больших белых зубов, Лара, из маминой сибирской родни, вошла в мою комнату – и в нашу жизнь.
Один из зубов имел тёмный ободок, – потом я узнала, что его вставили взамен вышибленного на катке.
Она была старше меня на десять лет и для меня представляла мир взрослых, но при этом входила и в мой мир, в отличие от родителей. Все мои друзья знали Лару-художницу, и она прекрасно ориентировалась среди них (в отличие от папы, который в своей рассеянности так никогда и не постиг, кто из моих друзей есть кто).
– К кому? К Никите? Ну, иди, – разрешала Лара в отъезд родителей, оставаясь со мной за старшую.
– Шамов приехал? Пойдёте все вечером? Ну, не долго.
– Витя звонил, просил перезвонить.
В доме сразу появилась красивая одежда: замшевые пиджачки, полосатые юбочки, разноцветные гольфы, бархатные брючки, утеплённые сарафаны – всё из редких текстур и сложных комбинаций, полный набор вариаций по моде 70-х годов, каких мне и не снилось иметь – часто красивее, чем в модных журналах. Судя по обилию вещей, они составляли общий гардероб в той студенческой коммуне, где обитала Лара, пошитый ею самой и подружками.
– Вот, поносите, – говорила она нам с мамой, привозя новую партию красивой одежды.
Лара обладала абсолютным чувством цветовой комбинации. Её вязаные узорные свитера, кухонные расписные доски, настенные коврики, ремни и цветные рисунки прерывали мне дыхание от восхищения. Лара наводнила наш дом красивыми вещами, сделанными ею самой и друзьями-студентами.
Ларино умение создавать красоту лежало в недоступной мне и непостижимой плоскости. Всё, к чему она ни прикасалась, преображалось в красоту. Она углядывала на рынках грязную мешковину, которая после стирки превращалась в ткань интересной фактуры и в изумительную полосочку.
– Лара, как у тебя получается всё так красиво? – не понимала я.
– Просто я делаю, как мне нравится, – пожимала плечами Лара.
Моему разумению было не под силу таковое объяснение. Так же не под силу оно оказывается теперь моим студентам, когда они, не выдержав конкуренции со мной, спрашивают:
– Как вы знаете, что надо сделать именно так?
– Я это вижу, – отвечаю я, не в силах найти лучшего объяснения. И вспоминаю Лару. Её творческое начало било ключом, преобразовывая всё вокруг. Ларино шитьё отдавало фантастикой. Она кроила на глаз, избегая кривых линий, и вещь сидела как влитая.
– Мы тут бьёмся над усовершенствованием выкроек, – говорили ей подружки из Дома моделей, – а ты режешь на глазок, и твои вещи сидят лучше, чем наши!
Всё совершенное в шитье я узнала от Лары, хотя часто её учение шло вразрез с традиционным:
