Муравьев не только добрался до Хржановского и передал письма, но и собрал важные сведения о расположении и количестве неприятельских войск, за что генерал-лейтенант выразил поручику отдельную благодарность.
Отправленный на отдых, он шел на свою квартиру, как вдруг, завернув за угол, стал свидетелем безобразной сцены.
Перед молоденьким прапорщиком, можно сказать мальчишкой в шинели, нервно двигающимся взад-вперед, стоял во фрунт высокий, широкоплечий солдат лет двадцати трех. В левой руке солдат держал ружье с примкнутым штыком, в правой, как разглядел Муравьев, флягу зеленого стекла в виде обнаженной девушки.
– Добром, значит, не отдашь? – спрашивал прапорщик звенящим срывающимся голосом.
– Никак нет, ваше благородие, – отвечал, похоже, не в первый раз солдат. – Мелкий трофей солдат имеет право взять себе.
– Права свои знаешь, а офицера уважить не желаешь?
Солдат переминулся с ноги на ногу и промолчал.
– Отвечай, когда тебя спрашивают! – почти фальцетом крикнул прапорщик.
– Солдат боевого офицера завсегда уважит…
– А я, по-твоему, не боевой?
– Никак нет, ваше благородие. – В глазах солдата огоньком блеснуло озорство. – Вы только утром прибыли, и уже вам трофей подавай…
Прапорщик схватил солдата за ворот шинели, потянул с такой силой, что тому пришлось наклониться:
– Я тебя, сволочь, под шпицрутены подведу!
Солдат резко выпрямился, и прапорщику пришлось отпустить воротник.
– Ах так? Ты – так?! Ну, погоди! Смир-рно! Лечь!
Солдат не успел выполнить приказ, как прозвучал резкий голос Муравьева:
– Отставить!
Прапорщик оглянулся. Он до того увлекся выяснением отношений с солдатом, что не заметил подошедшего поручика. А услышав приказ старшего по званию, покраснел, как нашкодивший школяр.
– Что вам угодно, поручик? Я воспитываю рядового…
– Вас самого надо воспитывать, прапорщик. – Голос Муравьева дрожал от бешенства. Издеваться над тем, кто не может тебе ответить, – эту черту человеческого эгоизма он ненавидел с детства: папенька Николай Назарьевич считал своим долгом воспитывать детей по такой методе. – Стыдитесь, юноша!
– Да кто вы такой, чтобы читать нравоучения князю Барятинскому? Я, между прочим, Рюрикович в двадцатом поколении!
– Девятнадцать предыдущих поколений сейчас краснеют за вас. Честь имею: адъютант генерал-лейтенанта Головина поручик Муравьев.
– Надеюсь, ваша должность, сударь, позволит вам дать мне сатисфакцию?
– Вы считаете себя вправе требовать удовлетворения? На каком основании?
– Вы меня оскорбили, причем в присутствии нижнего чина.
– Я остановил ваши действия как старший по званию и воззвал к вашей чести.
– Моя честь и требует удовлетворения. А вы, похоже, боитесь…
Муравьев покраснел от негодования:
– Извольте, князь. В шесть утра, за костелом. Шпаги? Пистолеты?
– Предпочитаю пистолеты. И поскольку дуэли запрещены, не будем вовлекать в наш спор других. Обойдемся без секундантов.
– Согласен.
Откозыряв, они разошлись, забыв про солдата, который так и остался стоять с ружьем в одной руке и с флягой в другой.
Но дуэль не состоялась. На Барятинского пришел вызов из штаба корпуса, и он вынужден был уехать вечером того же дня, а далее отправлен в Петербург, как говорили, по личной просьбе отца молодого князя, боявшегося потерять любимого сына, которому он мечтал передать свое пристрастие к сельской жизни. Так и не довелось молодому герою показаться в Польской кампании.
