Он вышел из бара, неспешно прошёлся до угла и только потом перебрался на противоположную сторону. От выпитого пива у него слегка шумело в голове, зато мандража не было вовсе, он шёл уверенно, будто и мысли не имел нырнуть в калитку, так что если б за ним кто и наблюдал, просто потерял бы из виду. Нагибаясь под ветками цветущей яблони, Гриня проскочил полузаросшей дорожкой к крыльцу и чуть помедлил, прислушался, прежде чем войти. Из дома не раздавалось ни звука, Гриня потянул рассохшуюся дверь на себя, и она заскрипела. Скрип вскоре повторился, но уже в глубине дома, и пока он шёл на этот звук, понял, что это не скрип, а стон.
Прижимаясь к неосвещённой стене коридора, он шёл на звук и вскоре оказался возле низкой двери какой-то кладовки. Рывком открыл её – внутри было темно, лишь в глубине бумажной маской белело лицо. Гриня нащупал выключатель, и в тусклом свете потолочной лампочки проступили очертания металлической спинки кровати, грязной подушки, в которую под неестественным углом впечаталась голова старухи.
Стон раздался снова, он шёл откуда-то снизу. Гриня разглядел тощего серого кота, лежащего на старухиных ногах. Кот, издав тот же стонущий, утробный звук, сорвался и выскочил в дверь, а Гриня подошёл к старухе поближе и понял, откуда в её лице такая бумажная бледность.
Он отпрянул и, захлопнув дверь, кинулся искать Жанну, ориентируясь по виду из окна на том плохоньком видео. И тут же за филёнчатой дверкой обнаружил комнатку, освещённую розовым закатным светом. По стенам ходили тени от веток, а Жанна спала, приоткрыв обкусанные губы. Теперь, когда ему не грозил приход курьера, а старуха не могла помешать – всё же допилась, старая алкоголичка! – его задача упростилась. Он сразу узнал и кровать, и мутное окно, под которым спала Жанна. Накачали дурью, – подумал Гриня, вспомнив ранний визит «внука». И, прежде чем поцеловать родное и жалкое личико, мельком взглянул в окно и обнаружил уже подъехавший зелёный москвич. Вот и хорошо, сейчас завернёт её в одеяло, и сразу поедут.
Гриня наклонился к запёкшимся губам, но тут же отпрянул, будто дотронулся до застывших на морозе ягод калины. Прошлое яркое видение – в другом месте, при других обстоятельствах, но сходное в главном – встало перед ним. Однажды он уже видел это абсолютно мёртвое лицо, эти губы, приоткрывающие два передних, чуть «набекрень» зуба, брови, разделённые слабой морщинкой, остренький подбородок. Только в отличие от той, в золотом шёлковом платье невесты, нынешняя Жанна – измождённая и плоская под байковым одеялом, в рубашке с пятнами крови и рвоты, с синими от уколов руками – ничуть не напугала его. Даже не будучи медиком, он понимал, что Жанны больше нет.
Захотелось просто лечь рядом, вспоминать о тех невозвратных днях, когда желтоклювая маленькая птичка, уютно устроившись у него под мышкой, заводила свои нехитрые песенки, под которые они засыпали и просыпались, спаянные теплом общего дыхания. Не было больше его смуглой певуньи. Повсюду, припорошённые сероватой пылью, валялись безжизненные тела прошлогодних мотыльков и бабочек, которые, смиренно сложив атласные перепончатые крылья смертного наряда, предвещали крах последних надежд.
Навалилась глухая апатия, страх и спешка в момент отступили, и Грине стало абсолютно безразлично, доберутся до него бандиты Филона или сыскари Курняка. Приподнятое, пронзительное состояние, не покидавшее Гриню на протяжении всего пути от Витебского вокзала до бара «Весёлая Белебёлка», ушло вместе с Жанной, оставив его, пустого и лёгкого, как пластиковый стаканчик, летать на случайных ветрах. Сразу пришло понимание, что «внук» явился пораньше неспроста, что старуха лежит в кладовке с переломленной шеей и что он, Гриня, опоздал.
