Это понимание, как часто бывает во сне, сразу перешло в действие, и он, привычно согнувшись, прошёл под согнутой урожаем веткой яблони, неслышно отворил входную дверь, птицей пролетел под потолком коридора, а на повороте безошибочно, с первого раза нашёл тонкую филёнчатую дверку и легонько толкнул её. Так вот почему он не мог туда войти, – догадался Гриня, – все двери открывались наружу, а эта – вовнутрь!
Комната оказалась совершенно пустой, пронизанной розовыми лучами заходящего солнца, и даже от двери ему была хорошо видна записка, пришпиленная к выцветшим обоям булавкой с тусклой стеклянной головкой. Он направился было к этой записке, издалека различив на ней своё имя, но бумажный листок вдруг сморщился, затем развернул узорчатые крылья и, махнув ими прямо перед лицом Грини, вылетел в раскрытое окно.
Когда он проснулся и продолжил свой путь, настроение беспричинной радости и даже счастья не отпускало его. Гриня чувствовал себя готовым к новым испытаниям. И хотя знал, что Жанна мертва, продолжал ждать, как будто улетевшее во сне письмо, обогнув Землю, должно было найти его и всё разъяснить.
Вернувшись домой, Гриня застал мать в состоянии жесточайшей депрессии. Покрытый пылью ноутбук валялся среди засохшей, немытой посуды, Александр Сергеевич давно не появлялся и, если бы ни редкие визиты Ленон, Лиса вряд ли хоть что-то ела. Целыми днями она лежала, отвернувшись к стене, голос снова пропал, и по многим признакам было ясно, что смертельная болезнь, задвинутая до поры в дальний угол, вылезла и с остервенением, как изголодавшийся в спячке зверь, пожирает печень, лёгкие, превращая и без того постылую жизнь в страшную пытку.
Ненадолго спасали наркотические инъекции, и тогда Василиса оказывалась в родном селе Прудок, которое почему-то называлось Богуславское. Она шла обрывом по меловым горам, а вокруг до самого горизонта лежала степь. От травы пахло пылью и горечью. «Васечка-Лисичка хлеб припасла, всю ораву спасла», – звучал за спиной голос матери. И на грани пробуждения, с нарастающей, как сирена, болью, еле различала: «Добро не наше, мы лишь хранители. Как хозяин явится – сразу поймёшь. Ему и отдай». Ничего-то она уже не поймёт, а если и поймёт – отдавать нечего, а для чего тогда жить? Однажды утром Гриня обнаружил мать уже холодной, с остатками капсулок в руке, накопленных ещё во времена Валентина Альбертовича.
После похорон остались одни долги, денег катастрофически не хватало, и Гриня менял одну работу за другой. Был уличным продавцом – бегал по городу с сумками, назойливо предлагая всякую дрянь: дешёвые книги, батарейки, презервативы, поддельную туалетную воду; занимался продажей славянских оберегов, рассылкой духовной литературы, подрабатывал в ларьках грузчиком.
Он продолжал жить в неубранной квартире, вещи матери то и дело попадались ему под руку, и он запихивал их на антресоли, как попало. Несколько раз приезжал Витус с повзрослевшей Ниной. Он заводил разговор о размене квартиры, о наследстве – ведь Нулечка имеет право… Но Гриня искренне недоумевал: квартира появилась задолго до её рождения, и вообще – он-то, Витус, тут при чём? Нуля молчала, лишь внимательно оглядывала бедлам, и Грине виделся в этом упрёк.
По утрам, едва открыв глаза после наполненного призраками сна, он продолжал перемалывать одно и то же – буквально с того места, на котором отключался. Безусловно, гибель матери, Частика, старухи и Жанны были делом рук Короля. Череда смертей казалась ему не случайной. Более того, он был уверен, что видит только верхушку айсберга, подлинные причины пока что скрыты от него. Гриня твёрдо это знал, но, понимая практическую бесполезность своего знания, ни с кем это не обсуждал.
